знаем. Я изучал, увы, философию, Юриспруденция, а также медицина, И, что самое печальное, теология, С пылким трудом, до конца. И вот я торчу здесь, как мудрый, бедный дурак, Как и тогда, когда мои шаги впервые обратились к школе. Они называют меня мастером, нет, доктором, И вот уже почти десять лет, через суровые и гладкие И вверх, и вниз, и вправо, и влево, и вправо, Я вожу своих учеников за нос, И знайте, что в истине мы не можем знать ничего.14

Этот четырехфутовый метр, перешедший из пьес Ганса Сакса, оказался как раз тем самым пульсирующим ритмом для драмы, в которой философия наказывается весельем.

Фауст, конечно же, Гете, даже будучи шестидесятилетним мужчиной; и, как и Гете, он и в шестьдесят лет был потрясен женской прелестью и грацией. Его двойное стремление к мудрости и красоте было душой Гете; оно бросало вызов мстящим богам своей самонадеянностью, но оно было благородным. Фауст и Гете говорили «Да» жизни, духовной и чувственной, философской и светской. Напротив, Мефистофель (который не Сатана, а лишь философ Сатаны) — это дьявол отрицания и сомнения, для которого все стремления — бессмыслица, вся красота — скелет в коже. Во многих моментах Гете тоже был этим насмешливым духом, иначе он не смог бы наделить его таким остроумием и жизнью. Временами Мефистофель кажется голосом опыта, реализма и разума, проверяющим романтические желания и заблуждения Фауста; действительно, говорил Гете Эккерману, «характер Мефистофеля — это… живой результат обширного знакомства с миром».15

Фауст не продает свою душу безоговорочно; он соглашается отправиться в ад только в том случае, если Мефистофель покажет ему удовольствие, настолько долговечное, что он будет рад остаться с ним навсегда:

Если когда-нибудь на ложе лени я буду лежать довольный, то с этим мгновением закончится моя гонка!. Если я в любой момент скажу: «Подожди немного, ты так прекрасна!»* Тогда в оковы меня бросьте; тогда я с радостью туда пойду.

На этом условии Фауст подписывает договор своей кровью и безрассудно восклицает: «Наши пылающие страсти в чувственном море мы теперь утолим!»16

Поэтому Мефистофель приводит его к Маргарите — «Гретхен». Фауст находит в ней все очарование той простоты, которая уходит со знанием и возвращается с мудростью. Он соблазняет ее драгоценностями и философией:

МАРГАРИТА. Скажи мне, как обстоят дела с твоей религией? Ты добрый и отзывчивый человек, но, как мне кажется, не уделяешь ей должного внимания. ФАУСТ. Довольно, милое дитя! Я люблю тебя, ты чувствуешь. За тех, кого я люблю, я кровь и жизнь свою пролью, И веры, церкви своей не лишусь. МАРГАРИТА. Это неправильно! Мы должны верить!. Ты веришь в Бога? ФАУСТ. Какой человек может сказать, моя дорогая, «Я верю в Бога»?. МАРГАРИТА. Значит, ты не веришь? ФАУСТ. Ты, прелестный ангельский лик, не ослышался! Кто может назвать Его? Кто провозгласит Его? Я верю Ему? Кто может сказать: «Я не верю Ему»? Всеобъемлющий, Всеподдерживающий; Он обнимает и поддерживает не тебя, не меня, не себя? Разве не расстилается над нами небесный свод? Не лежит ли земля, прочно утвердившаяся, под нашими ногами? Как бы ни была она велика, наполни ею свое сердце, И когда в чувстве полном блаженства ты окажешься, Назови ее тогда, как пожелаешь! Назови это блаженством, сердцем, любовью, Богом! У меня нет для него названия. Чувство — это все [Gefühl ist alles]! Имя — лишь звук и дым, затуманивающий сияние небес.