их творения были понятны всем и каждому. Им хватало тех немногих, кто понимает. В любом случае, авторами этих песен были слепые музыканты – люди с весьма причудливыми, мрачными фантазиями.

Старик, который, по собственному его признанию, был способен музицировать лишь в подпитии, охмелел как раз настолько, чтобы, прикрыв веки на манер слепого музыканта, продолжить свой номер.

Подобно большинству пожилых людей, тесть Канамэ имел обыкновение рано ложиться и рано вставать. В восемь часов вечера он распорядился, чтобы горничная приготовила им постели, и лег, велев О-Хиса растереть ему плечи. Канамэ удалился в свою комнату, отделенную от их покоев узким коридорчиком. Возбуждение от выпитого сакэ еще не улеглось; он забрался под одеяло и попытался принудить себя ко сну, но, как всякий заядлый полуночник, не преуспел в этом и долго лежал в полудреме.

Еще недавно Канамэ счел бы возможность оказаться одному в спальне редкой удачей. Когда Мисако из ночи в ночь донимала его своими рыданиями, он нет-нет, да и сбегáл от нее в Хаконэ или в Камакуру, чтобы на свободе прийти в себя и отоспаться. С некоторых пор, однако, возникшее между ними отчуждение сделало подобные побеги ненужными: супруги так мало значили друг для друга, что научились безмятежно спать, не тяготясь и не смущаясь своим соседством. И вот теперь, лежа один в постели, Канамэ почувствовал, что доносящееся из комнаты напротив перешептывание старика и его молоденькой содержанки досаждает ему куда больше, чем слезы жены.

Оставшись наедине с О-Хиса, старик словно бы превратился в другого человека, даже голос у него изменился, стал мягким и задушевным. Канамэ было бы покойнее, если бы он мог расслышать, о чем тот говорит, но нет, – как видно, из опасения потревожить зятя старик перешел на шепот, и до Канамэ доносилось лишь его сонное, не предназначенное для чужих ушей ласковое бормотание. Спустя какое-то время к бормотанию присоединились легкие похлопывания, – должно быть, О-Хиса занялась его поясницей и ногами. Казалось, эти двое никогда не угомонятся. Старик все говорил и говорил, О-Хиса отвечала ему односложными междометиями, лишь изредка вставляя какую-нибудь фразу, из которой Канамэ улавливал лишь характерное для киотоской речи мелодическое окончание.

Всякий раз, наблюдая картины чужого семейного счастья, Канамэ невольно примеривал их к своему браку и испытывал нечто вроде добродушной зависти: он мог лишь порадоваться за этих избранников судьбы и, уж конечно, не питал к ним неприязненного чувства. Но любовное воркование тестя и О-Хиса при их более чем тридцатилетней разнице в возрасте раздражало его куда сильнее, чем он рискнул бы предположить. Канамэ подумал, что будь старик его родным отцом, он, наверное, возненавидел бы его. Теперь ему стало понятно, отчего Мисако так враждебно настроена к О-Хиса.

Пока мучимый бессонницей Канамэ предавался этим мыслям, старик, похоже, уснул. Из соседней комнаты доносилось его ровное посапывание, сопровождаемое мерными хлопками ладоней неутомимой в своей преданности О-Хиса. Около десяти сеанс массажа наконец закончился. Когда свет в спальне старика погас, Канамэ зажег лампу и от нечего делать стал прямо в постели писать открытки. Одна, с совсем коротенькой припиской, предназначалась Хироси, другая – Таканацу, уже успевшему вернуться к себе в Шанхай. Текст ее был довольно лаконичен и состоял из семи-восьми строчек, написанных убористым почерком сбоку от вида пролива Наруто:

«Дорогой Хидэо!

Как твои дела? С тех пор как ты от нас сбежал, в нашей жизни ничего не переменилось, все по-прежнему зыбко и неясно. Мисако продолжает ездить в Сума, а я в данный момент обретаюсь на Авадзи, куда приехал вместе с ее отцом и О-Хиса и где постоянно становлюсь свидетелем их семейной идиллии. Мисако осуждает О-Хиса, я же нахожу ее преданность старику достойной восхищения, хотя временами меня от нее и коробит.

Как только в наших обстоятельствах наступит какая-нибудь определенность, я тебя извещу, но пока еще трудно сказать, когда именно это произойдет».

10

Допущено к исполнению

Министерством внутренних дел

ТЕАТР АВАДЗИ-ГЭННОДЗЁ

(город Сумото, квартал Монобэ,

у моста Токива)

ПРОГРАММА ТРЕТЬЕГО ДНЯ

«Правдивая история любви,

или Дневник Повилики»

Сцены из спектакля:

Ловля светлячков на реке Удзи

Разлука в Акаси

Усадьба Юминоскэ

Дом свиданий в Оисо

В горах Мая

Хижина в Хамамацу

Постоялый двор Масуи Токуэмона

Странствие

Сверх абонемента:

Десятая картина из «Тайкоки»

Любовная история О-Сюн и Дэмбэя

Специальное представление:

«Матабэй-заика» в исполнении сказителя Тоётакэ Родаю

(театр «Бунраку», Осака)

Входная плата – 50 сэн[82];

по предъявлении абонемента – 30 сэн.

– Доброе утро. К вам можно? – спросил Канамэ из коридора.

– Да, да, пожалуйста!

Пройдя в покои тестя, Канамэ застал О-Хиса за утренним туалетом: она сидела перед зеркалом в легком гостиничном кимоно, подвязанном узким клетчатым пояском, и, вооружившись частым гребнем, приглаживала убранные в старинную прическу волосы. Расположившийся подле нее старик извлек из футляра очки с толстыми стеклами, чтобы заняться изучением лежавшей у него на коленях театральной программки. За окном под ясным небосводом простиралось море, сияющее такой пронзительной голубизной, что после долгого смотрения на него в глазах становилось черно. Морская даль была объята безмятежным покоем – даже дым, струившийся из пароходных труб, неподвижно замирал в воздухе. По временам в комнату залетал легкий ветерок, шурша сквозь прорехи в сёдзи[83] так, словно где-то снаружи запускали воздушного змея, и теребя листок на коленях у старика.

– Ты когда-нибудь видела сцену под названием «Дом свиданий в Оисо»? – спросил старик, обращаясь к О-Хиса.

– А что это за пьеса?

– «Дневник Повилики»[84].

– Нет, что-то не припоминаю… Разве там есть такая сцена?

– Вот видишь! Похоже, здесь в спектакль включены даже те эпизоды, которые вряд ли когда-либо исполняются в театре «Бунраку». Дальше идет сцена «В горах Мая»…

– Вероятно, это эпизод, связанный с похищением Миюки.

– Ах, так? Да, пожалуй, ты права. Ее похищают и увозят в Хамамацу… Постой, но, в таком случае, куда подевалась сцена в Макудзугахара? Как ты думаешь?

О-Хиса не ответила. Зажав губами гребешок, она просунула большой палец в завернутую валиком боковую прядь, стараясь придать ей безупречную форму. В другой руке у нее было маленькое зеркальце, которым она ловила свое отражение в трюмо. Попавший в зеркальце солнечный луч обежал комнату, прочертив по ней сверкающую дорожку.

Канамэ до сих пор не знал