Шрифт:
Закладка:
В то же время одного взгляда на ее пальцы, сомкнутые вокруг ручки зеркала, на их бледно-розовые подушечки с четким бороздчатым рисунком было достаточно, чтобы понять: глянцевитая нежность ее кожи объясняется отнюдь не только воздействием масла для волос. Канамэ впервые видел О-Хиса полуодетой, и проступающие под тонкой тканью летнего кимоно округлые очертания плеч и бедер не только сводили на нет все ее усилия казаться хрупкой, утонченной киотоской красавицей, но и явственно свидетельствовали о том, что ей не может быть больше двадцати двух – двадцати трех лет.
– Так-так, – продолжал старик, – затем следует сцена на постоялом дворе и в заключение – сцена странствия.
– Угу… – кивнула О-Хиса.
– А я и не знал, что в этой пьесе есть сцена странствия, – вступил в разговор Канамэ. – Значит, в финале Миюки удается воссоединиться со своим возлюбленным Комадзавой и они вместе пускаются в путь?
– Нет, не так. Я видел этот эпизод. Миюки покидает постоялый двор и направляется к реке Оикава, но не может переправиться на другой берег. В итоге ей это удается, и она устремляется вслед за Комадзавой по Токайдоскому тракту.
– Что же, она странствует в одиночестве?
– Из родительского дома на помощь ей посылают молодого самурая по имени… Как, бишь, его?
– Сэкискэ, – подсказала О-Хиса. Пойманные ее зеркальцем, по комнате снова запрыгали солнечные зайчики. Она поднялась и, взяв в руки металлический тазик с горячей водой, которой смачивала волосы, направилась в коридор.
– Вот-вот, Сэкискэ. Он и сопровождает главную героиню. Так что это странствие не влюбленных, а госпожи и ее верного вассала.
– К тому времени Миюки уже исцелилась и вновь обрела зрение, не так ли?
– Совершенно верно. Более того, к ней возвращается положение княжеской дочери, и она пускается в путь в роскошных одеждах, подобающих высокородной особе. Это очень красочная, эффектная сцена, напоминающая сцену странствия из пьесы «Тысяча вишен»[85].
Представления кукольного театра давались в какой-то временной постройке, сооруженной на окраине городка, на пустыре, и продолжались с десяти часов утра до одиннадцати вечера, а то и за полночь. Гостиничный служитель сказал, что высидеть всю программу трудновато, и посоветовал им отправиться в театр ближе к вечеру. «Нет, – возразил старик, – мы нарочно приехали сюда ради этого и намерены выйти сразу после завтрака. Уложите нам обед и ужин вот сюда». С этими словами он вручил служителю привезенные из дома лаковые ящички для снеди, которые были для него неотъемлемой частью удовольствия, связанного с походом в театр, и отдал подробные распоряжения относительно закусок: рис с приправами, омлет, жареный угорь, салат из корней лопушника, рыба и овощи, припущенные в соевом соусе…
Когда заказанные кушанья были готовы, старик принялся торопить О-Хиса со сборами, но она и без того уже успела облачиться в авасэ из одноцветного шелка, такого жесткого, что того и гляди разойдется по швам, и приступила к завязыванию пояса, плотного и тугого, как оплечье буддийского монаха.
– Помогите мне его затянуть, – попросила она старика, повернувшись к нему спиной.
– Так хорошо?
– Нет, еще немного… – сказала О-Хиса, делая над собой усилие, чтобы не наклониться вперед.
На лбу у старика выступила испарина.
– Надо же, эта чертова штука никак не поддается. Твой пояс невозможно завязать…
– Разве не вы сами мне его купили? Я не в силах с ним справиться. Сущая мука, а не пояс…
– Зато какой изысканный цвет! – заметил Канамэ, становясь рядом со стариком. – Не знаю, как в точности он называется, но в наши дни его почти не встретишь.
– Вы о цвете прелой листвы? Нет, этот оттенок и теперь встречается, но по-настоящему изысканным он становится лишь тогда, когда ткань состарится и слегка поблекнет.
– А что это за материя?
– Какая-то разновидность узорчатого атласа. Старинные шелка всегда немного поскрипывают. В современные добавляют искусственное волокно…
Поскольку театр находился не так уж далеко, они решили отправиться туда пешим ходом; в руках у каждого было по узелку с увязанными в него ящичками и коробочками со снедью.
– По такой погоде мне определенно не обойтись без зонтика.
О-Хиса с присущей ей боязнью загореть подняла руку к лицу, заслоняясь от солнца. На ярком свету ее тонкая ладонь с мизинцем, отмеченным мозолью от плектра, выглядела почти прозрачной и слегка багрянилась, словно алая бумага старинного зонтика. Затененная часть ее лица казалась белее, чем открытый солнцу подбородок.
– Пустые хлопоты! – возразил старик. – Пока мы вернемся домой в Киото, ты все равно успеешь обгореть, как головешка.
Однако О-Хиса было не так-то просто застать врасплох: Канамэ видел, как перед выходом из номера она извлекла со дна сумочки припрятанный там крем «Антисолатин» и украдкой нанесла его не только на лицо, шею, запястья, но даже на щиколотки. Проявляемая этой истинной уроженкой Киото забота о белизне своей кожи казалась ему одновременно и трогательной, и забавной. Что же до старика, то, при всем его эстетском внимании к мелочам, в данном случае он, как ни странно, не проявил ожидаемой от него чуткости.
– Послушайте, этак мы не доберемся до театра раньше одиннадцати, – не выдержала О-Хиса, когда ее покровитель в очередной раз остановился перед встретившейся им на пути антикварной лавкой.
– Сейчас, сейчас, – отмахнулся тот.
О-Хиса и Канамэ не спеша пошли вперед.
– Какая чудесная нынче погода! – произнесла она, посмотрев на безоблачное небо, и с сожалением тихонько добавила: – В такой денек так и тянет в горы собирать весенние травы…
– Да уж, погодка располагает к этому больше, чем к сидению в театре.
– Интересно, растет ли где-нибудь тут поблизости папоротник или полевой хвощ?
– Гм… Я плохо знаю эти места, но в горах возле Сисигатани они наверняка произрастают в изобилии.
– О да! Прошлым месяцем мы ездили в Ясэ[86] за побегами белокопытника и набрали довольно много.
– Побегов белокопытника?
– Да, господину захотелось их отведать. Я обошла все рынки в Киото, но ничего не достала. Торговцы знай себе твердят: эту траву никто не станет есть из-за горечи.
– Пожалуй, даже в Токио далеко не все
