дома были сооружены по такому же точно плану, и, поднявшись на второй этаж, можно было увидеть за дощатым забором, утыканным сверху шипами для острастки грабителей, такой же дворик и такую же пристройку…

Как ни трудно поверить в это сегодня, купеческий квартал жил на удивление молчаливой жизнью. За давностью лет многие из детских впечатлений Канамэ утратили свою четкость, но, оглядываясь назад, он не мог припомнить, чтобы из домов по соседству когда-либо доносились чьи-то голоса или обрывки разговоров. Все вокруг было объято такой тишиной, таким унылым безмолвием, что казалось, будто по ту сторону ограды никто не живет и ты вдруг очутился в опустевшей самурайской усадьбе где-то в далекой провинции.

Лишь изредка с соседнего участка долетали чуть слышные звуки пения под аккомпанемент кото[79]. Поющий голос принадлежал девушке по имени Фу-тян. Она слыла красавицей, и Канамэ знал об этом, но ни разу ее не встречал, да и не стремился встретить. И вот однажды, – кажется, это было летними сумерками, – он выглянул из окошка на втором этаже и неожиданно увидел ее. Она сидела на подушке в галерее и, откинувшись на створку камышовой дверцы, смотрела вверх на темнеющее небо, где столбом вилась мошкара. Ее белое личико было обращено в сторону Канамэ, и на какое-то мгновение она задержала на нем взгляд. Красота девушки так смутила его, что он в страхе отпрянул от окна, не успев как следует разглядеть ее черты. Сладкий трепет, охвативший его при виде незнакомки, был не настолько силен, чтобы назвать это первой любовью, но образ девушки еще долго тревожил его детское воображение. Вероятно, то, что он испытал тогда, стало неким зерном, из которого впоследствии произросло свойственное ему чувство преклонения перед женщиной.

Сохранившиеся у Канамэ воспоминания не позволяли ему сколько-нибудь определенно судить о возрасте Фу-тян. В глазах мальчика семи-восьми лет и пятнадцатилетняя девочка-подросток, и двадцатилетняя девушка выглядят одинаково взрослыми, а поскольку в худощавой фигурке Фу-тян уже проглядывала женская грация, он тем более воспринимал ее как старшую. К тому же у коленей Фу-тян стоял ящичек с курительными принадлежностями, а в руке у нее была длинная курительная трубка. Впрочем, в те годы женщины из купеческой среды все еще хранили верность экстравагантным обычаям времен заката токугавской эпохи, – мать Канамэ, например, в жару всегда подворачивала рукава своего кимоно, обнажая руки, – поэтому если Фу-тян и курила, это еще не служило доказательством ее взрослости.

Спустя лет пять семья Канамэ переехала в район Нихонбаси, и он никогда больше не видел этой девушки, но всякий раз при звуках пения под кото у него замирало сердце. Мать объяснила ему, что мелодия, которую любила наигрывать и напевать Фу-тян, называется «Снег» – изначально она предназначалась для кото, но иногда ее исполняют и на сямисэне, а в Токио эти песни зовутся «напевами Камигаты»[80].

С тех пор Канамэ не слышал этой песни и мог совсем ее позабыть, если бы по прошествии еще десятка лет не предпринял увеселительной поездки в Киото и не оказался в одном из чайных домиков квартала Гион[81]. Молоденькая гейша танцевала под звуки мучительно знакомой мелодии – это был тот самый «Снег». Танцовщице аккомпанировала и подпевала пожилая гейша лет пятидесяти с хорошо поставленным низким голосом, а в глухом, монотонном и мерном звучании ее сямисэна чувствовалась та самая терпкость, которую, по-видимому, имел в виду старик, добиваясь от О-Хиса «звуков чуть мутноватых, с грязцой». Пожалуй, в сравнении с той гейшей О-Хиса и впрямь пела чересчур красиво, тембр ее голоса не обладал богатством обертонов. Но такой же звонкий, как колокольчик, голос был у Фу-тян из его детства, и естественные модуляции девического голоса куда сильнее волновали ему душу, пробуждая воспоминания. К тому же гулкие, раскатистые звуки, извлекаемые из ее по-осакски настроенного сямисэна, в значительно большей степени напоминали кото, нежели глуховато-мерные аккорды киотоской музыкантши.

Сямисэн О-Хиса был особого устройства и имел съемный гриф, состоявший из девяти частей, которые укладывались в корпус. Отправляясь в путешествие или на прогулку, старик неизменно брал его с собой, и О-Хиса была вынуждена ублажать его своей игрой, причем не только в гостинице (это бы еще куда ни шло), но и на людях – в придорожной чайной или под сенью цветущей сакуры. В прошлом году он заставил ее играть, когда они любовались осенней луной на прогулочном катере, плывшем вниз по реке Удзи, и если для О-Хиса все обошлось сравнительно благополучно, то сам старик подхватил простуду и несколько дней пролежал с сильным жаром…

– Что ж, теперь ваша очередь… – молвила О-Хиса, кладя инструмент перед стариком.

– Вы поняли, о чем эта песня? – спросил тот зятя и, взяв в руки сямисэн, с нарочитой небрежностью принялся перестраивать его на более низкий лад, при этом по лицу его скользнуло горделиво-надменное выражение. Когда-то, еще в Токио, он обучался основам песенного сказа и, возможно, поэтому довольно умело исполнял дзиута, даром что приобщился к этому стилю недавно, – во всяком случае, на взгляд непосвященного, его манера игры свидетельствовала об определенном мастерстве. Кичась своими успехами, старик рассуждал об этом искусстве с придирчивостью профессионала и уж тем более не щадил О-Хиса.

– Гм… Разве только в самых общих чертах, – признался Канамэ. – Я способен уловить настроение, заключенное в старинных дзиута, но если бы меня заставили произвести грамматический разбор, я бы наверняка попал впросак.

– Совершенно верно… В старину люди не особо пеклись о грамматике. Если слушатель способен уловить настроение, этого вполне достаточно. Собственно говоря, в туманности этих песен и состоит их главная прелесть. Вот, например…

И старик запел:

Сердце мое погасло,

затянулось болотной ряской,

но и оно светлеет на миг

при виде луны, что украдкой

заглянула в мое окошко…

– Дальше идут слова: «Мир широк, и в нем обитая…» – продолжал старик, – а здесь женщина тоскует о своем возлюбленном, который тайно навещал ее когда-то в былые времена. Только выражено это не прямо, а через упоминание о луне, украдкой заглянувшей в ее окошко. Автор намеренно ограничился одним лишь намеком, давая нам возможность дорисовать все остальное в своем воображении. В этом-то и заключена главная изюминка, не правда ли? О-Хиса поет, не задумываясь о подтексте, и заложенное в песне настроение остается нераскрытым.

– Да, после вашего объяснения я вижу, что подтекст, скорее всего, именно таков, как вы говорите, но, боюсь, мало кто из исполнителей это понимает.

– Создатели старинных песен меньше всего заботились о том, чтобы