действительность не была ни черной, ни белой, сугубо символической или сугубо полезной, а представляла собой многочисленные утонченные аспекты, в которых человеческую деятельность нельзя отнести к бинарным и карикатурным категориям? Тогда бы все эти споры о невообразимом происхождении человеческого символизма можно было бы считать поверхностными.

Все эти дебаты подразумевают, что символизм – понятие, чью хрупкость мы только что открыли, – всего лишь археологический показатель существования в нашем далеком прошлом действий, которые носили не только полезный характер. Но разве любой материальный промысел не представляет уже сам по себе пересечение этой границы? Мне кажется, что пересечение неизбежно, если, конечно, не считать, что техники, от обработки кремня до аэрокосмических, всего лишь простой пример слепого подражания, какие‑то рефлекторные действия. Обучение этим техникам в таком случае говорило бы только о существовании наследия функциональных знаний, не наполненных никаким интеллектуальным значением. Ну, кто в это серьезно поверит?

Итак… может быть, ответ на вопрос о происхождении символической мысли спрятан в самом вопросе? Ну да. Конечно. Но тогда, в конце концов, кем все‑таки был неандерталец и через какую призму можно получить доступ к некоторым проявлениям его существования в прошлом? Не существует словарика неандертальской мысли, но есть удивительные факты, дающие нам возможность задавать вопросы нашим археологическим архивам.

Если ни осознание себя и ближнего, ни сочувствие, ни отношение к смерти, ни уход за живыми не могут фундаментально отличить нас от животных родственников и рассказывают нам не о мышлении наших человеческих предков, а об очень давнем животном поведении, имевшем место миллионы лет назад, то как же можно приблизиться к концепции мира исчезнувших человечеств? Прощай, идеализация неандертальского погребения. Похоже, что эти деяния – всего лишь один из многочисленных этологических вариантов, произрастающих из животного мира и гораздо более древних, чем любая форма человечества. Отношение к смерти, боль от потери, понимание уникальности каждого члена – все рушится. И мы, археологи, также должны признать, что рушится причинно‑следственная связь между возникновением погребения и рождением целого человечества. Человеку свойственны не сам уход за телом усопшего и его погребение, а их ритуализация. Но обряды, в том числе с проявлением многообразной антропофагии, оставляют недоказуемые, оспоримые, хрупкие следы. Спор о существовании и значении каннибализма хорошо иллюстрирует всю сложность анализа действий неандертальских обществ.

Если теория каннибализма ради пропитания в большей части основывается на предположении крушения неандертальских обществ под влиянием изменений климата и окружающей среды, точный анализ археологических архивов доказывает, что мы совсем ничего не знаем об особенностях этой среды, ее точных ресурсах и организации человеческого общества, которое подвергалось воздействию среды…

Тем не менее, если внимательно изучить археологические данные за период времени, когда климат драматически изменялся, все‑таки можно немного осветить существование настоящих неандертальских обрядов.

Трещина во времени

Масштабные изменения климата произошли во всем мире, и многочисленные изъятия кернов из толщи морских донных отложений или из вечных льдов Антарктики и Гренландии достоверно подтверждают это. В пузырьках воздуха, найденных во льду, присутствуют вода и газы былой атмосферы. Эти атмосферные хранилища, пленники льда, позволяют нам с большой четкостью восстановить эволюцию земного климата. Тем не менее точное влияние климатических изменений на континентальное пространство остается плохо изученным. Реакция биосферы на происходившие изменения известна нам гораздо меньше. Можно начертить очень подробные графики земных температур, но тяжело определить, как именно биотопы отреагировали на эти вариации на разных континентах и на каждой широте. Окаменелые свидетельства эволюции естественной среды стоит поискать и в континентальном архиве. Но вдали от арктического и антарктического льда свидетельства встречаются все реже и реже и представляют собой короткие временны́е отрезки, лишенные связи с реальной постепенной эволюцией среды на протяжении десятков тысячелетий. Ископаемые архивы все‑таки можно наблюдать с помощью анализа древних болот, на долгое время сокрывших огромное количество пыльцы, тем самым запечатлевая первый эскиз исчезнувших биотопов. Анализ кальцитовых образований в пещерах – сталактитов и сталагмитов – также позволяет прикоснуться к климатическому прошлому, но, опять же, как правило, через окошко во времени размером в несколько столетий или тысячелетий.

Масштабное расследование с целью понять «теплолюбивых неандертальцев» смогло начаться только в 2008 году.

Так мы получаем показатели, иллюстрирующие реакцию естественной среды на мировые климатические изменения. Но эти континентальные регистры остаются неполными, и чаще всего из них получается разрозненная или очень локальная картина эволюции среды. Океанические и ледниковые архивы показывают нам, что эта умеренная фаза разделяется на пять хорошо отличающихся климатических циклов, включающих три жаркие фазы, чередующиеся с двумя более прохладными. Итак, на протяжении приблизительно пятидесяти тысячелетий, между 130 000 и 80 000 лет назад, человеческие общества находились под влиянием жаркого цикла. Первые десять тысячелетий «жаркой эры» были гораздо теплее сегодняшнего климата, но археологу тяжело отличить эти десять тысячелетий от двух других теплых периодов. Анализ углей, костей и пыльцы позволяет довольно четко восстановить климатические тенденции, но для периодов возрастом более 80 000 лет датировки, полученные этими методами, содержат погрешности в пределах нескольких тысячелетий. Привязка археологических уровней к той или иной теплой волне в большинстве случаев сомнительна. Во время этого длинного межледникового этапа Австралия и Америка, похоже, еще не были колонизированы человеческими обществами. Лишь Евразийский и Африканский континенты позволяют проследить эволюцию этих древних обществ под влиянием климатических изменений. И по всему старому миру, насколько мне известно, нет ни одного археологического ансамбля, передающего все теплые климатические скачки. А ведь только полное археологическое свидетельство таких скачков позволило бы нам точно проанализировать стратегии, вырабатываемые человеческими обществами под влиянием, вероятно, довольно быстрых преобразований в их среде. Использовали ли некоторые из этих лесных народов каннибализм как одну из последних стратегий, отвечающих за выживание? Или их действия представляют собой что‑то более глубокое, являясь хрупкими археологическими свидетельствами старинных обрядов, которые мы не смогли распознать?

Чтобы подобраться к каннибалам долины реки Роны, дотянуться до их «способа выживания или обряда», необходимо понять структуру этих лесных народов. Но «розеттский камень» этой длинной фазы последнего межледникового периода еще только предстоит расшифровать. Именно расшифровать, а не открыть, так как вполне вероятно, что в этой части средиземноморской Франции у нас уже есть свой «розеттский камень», с помощью которого можно было бы близко подобраться к огромным первозданным лесам, их особенным ресурсам и традициям, по которым жили эти лесные народы.

Этот «розеттский камень» нужно искать рядом с северными склонами горы Ванту, великанши Прованса. Ванту – самая высокая средиземноморская гора, застрявшая на берегах Роны. Этот монолит, заметный в пейзаже Роны издалека, за десятки