– Ну, с ожерельем еще туда-сюда, что же касается бутылки, то, извини, я не могу признать твое средство исполнимым.

– Ее можно хорошенько завернуть, обмотав паклей и соломой.

– Даже и эта предосторожность едва ли предохранит бутылку, когда она ударится о скалистую почву. Надо придумать что-нибудь получше: например, протянуть с корабля на берег канат.

Этот способ передачи был одобрен, и Жан, захватив с собой трос метров в десять длиной, взобрался на перешеек и дошел до самого плотного гребня траншеи. Тут он перебросил дикарям один конец веревки, а другой удержал в руках, объясняя жестами своим противникам, что они должны делать.

Тукано прекрасно поняли, чего от них хотят. Они ловко поймали конец веревки и натянули ее.

Тогда молодой Риво смастерил из парусины подобие мешка, куда были завязаны бутылка и бусы. Мешок повесили на трос с помощью подвижной петли, которая двигалась взад и вперед, когда ее тащили посредством тонкой веревочки.

Дикари тотчас сообразили, как надо действовать, и ром вместе с бусами был благополучно переправлен по ту сторону рва, перейдя из рук Жанны в руки лукавых туземцев.

Тут перед молодыми людьми разыгралась самая живописная и забавная сцена, какую только можно себе вообразить, – сцена, напоминавшая отдаленные века.

Пагеты, народ, дети и женщины обступили подарки. И пока слабый пол, присутствовавший на церемонии, делил между собой поддельные камни и дешевые украшения, мужчины отнимали друг у друга бутылку алкоголя с громкой бранью.

Индейцы проворно откупорили ром, и угощение стало переходить из рук в руки, чтобы каждый получил свою долю «огневой воды», хлебнул этого крепкого напитка, гораздо более приятного для притупленного вкуса бедных номадов, чем все другие знакомые им продукты собственного изделия, каковы каапи или кашава, жгучие настойки, потребляемые ими в таком громадном количестве.

Некоторые индейцы, непривычные к рому, тотчас охмелели и повалились без чувств на землю. Другие, опьянев слегка, почувствовали прилив необузданной веселости или внезапного умиления. Первые хохотали до упаду, вторые без причины разливались слезами.

К несчастью, недоброе предсказание Жана скоро оправдалось на деле.

Разлакомившиеся дикари, в надежде получить еще больше, стали требовать прибавки угощения. Одной бутылки едва хватило всего человек на сорок. Те, кому не досталось рому, еще настойчивее домогались своей доли.

Пришлось переправить им и вторую, и третью, и четвертую бутылку. Ни Жан, ни его сестра не жалели потраченного таким образом рому. Его оставался еще целый бочонок, но запас стеклянных бус и побрякушек был незначителен, и молодые люди должны были ограничиться второй и последней раздачей женских украшений. Благоразумие подсказывало им, что надо быть бережливее на всякий случай, когда не останется иного средства склонить к миру этих скотоподобных пьяниц.

Тут общее недовольство сменило веселость, вызванную посылкой первых даров. Тукано, по крайней мере те, которые держались еще на ногах, заметались с ревом по скалистому выступу, останавливаясь по временам, чтобы погрозить кулаком обитателям «Сен-Жака», осыпая их горькими упреками и злобной бранью.

Однако Жан с сестрой сделали вид, что не обращают на это ни малейшего внимания, хотя следили исподтишка за действиями беспокойных соседей. Тем не менее день окончился благополучно и дикари не обнаружили пока никаких враждебных намерений.

– Ступай спать, сестрица, – сказал Жан при наступлении ночи. – Я останусь сторожить и не пропущу ни одного движения этих мошенников.

Но Жанна не приняла такой жертвы. Она принесла из каюты одеяла и улеглась рядом с Ильпой и маленьким Сари.

То была очень благоразумная предосторожность, потому что среди ночи Жан, истомленный усталостью и одолеваемый сном, был принужден разбудить сестру, чтобы она сменила его.

Так протекли четыре дня и четыре ночи, в продолжение которых индейцы вели себя так же смирно, как и в первый момент, правда, благодаря отчасти ежедневной дани из трех бутылок рому, платимой осажденными на «Сен-Жаке».

– Друзья мои, – кричал им Жан на французском языке, отлично зная, что его не поймут, – хорошо бы вы сделали, если б убрались отсюда подобру-поздорову и сняли осаду с нашего судна!

Тукано хохотали при этих воззваниях, не разумея в них ни бельмеса.

Тогда Жан удваивал свои насмешки над ними, но… бесполезно.

– Хохочите, хохочите, безмозглые мерзавцы! Эк их разбирает! Не знаете вы того, что у меня так и чешутся руки разнести вас в прах выстрелом из митральезы.

Но какой был прок в этих пламенных филиппиках, где самые жестокие угрозы перемешивались с остроумными выходками, заставлявшими Жанну смеяться в критических обстоятельствах! Молодого Риво бесило неодолимое упорство дикарей, продолжавших осаду очевидно без всякой цели и основания. Да, эти проклятые тукано отличались большой настойчивостью.

Прошла целая неделя со времени их прихода и даже еще два дня сверх этого срока. Расположившись на берегу и сидя там в каком-то флегматическом отупении, индейцы не думали удаляться прочь.

– Должно быть, они собираются торчать перед нами до следующей зимы! – сказал однажды вечером Жан, которого положительно выводило из терпения их упрямство. – Противные шуты, кажется, имеют способность обходиться без пищи, точно, рассматривая нас, как диковинных зверей, они сыты одним этим.

Но, вероятно, тукано знали какой-нибудь секретный способ добывать себе пропитание, не прилагая к тому никакого труда.

Между тем на десятый день осажденные стали замечать в их таборе какое-то беспокойство. Индейцы бродили туда и сюда, то удаляясь от берега, то подходя к нему, образуя группы и снова рассыпаясь маленькими отрядами. Жанне показалось даже, будто бы вдали грянул выстрел.

– Должно быть, сюда подходят белые, – сказала она. – Это добрый знак.

– Ну, – возразил ее брат, – такое указание слишком сомнительно. Туземцам хорошо известно употребление огнестрельного оружия, и у многих индейцев есть ружья. Впрочем, и присутствие европейцев не должно безусловно радовать нас, потому что в здешних странах белое население зачастую состоит из отъявленных негодяев, подонков цивилизованного общества. Вспомни рассказ Ильпы об этих регатоэс, кровожадных злодеях, которые грабят, убивают и уводят в рабство несчастных индейцев.

Пока Жан и его сестра разговаривали таким образом, тревога в рядах тукано все возрастала.

С каждой минутой становилось очевиднее, что охотничье племя сильно взволновано чем-то. Группы мужчин, женщин и детей соскочили вдруг с обрыва, где они сидели, и, снимая свои незатейливые походные палатки, углубились в лес, откуда больше не показывались.

В то же время лесное эхо повторяло пока отдаленные звуки выстрелов, которые, однако, слышались теперь яснее, чем незадолго перед тем. И по мере их приближения армия индейцев таяла еще быстрее, рассеивалась как дым.

Тукано, несомненно, снимали осаду.

– Вероятно, они бегут от какого-нибудь грозного врага, – заметил Жан. – Эти бедные люди были для нас скорее