назад, я не знаю, действительно ли я решил, что это она, или же мне просто хотелось в это верить. Я смирился с мыслью, что никогда больше не увижу маму и двух младших сестер. Но надеялся, что старшую Рахиль отправят на работу. Я часто думал о ней, как в тот день, глядя из окна в сторону женского лагеря. Был уже конец дня, смеркалось, типичный для Биркенау туман размывал очертания, как вдруг я увидел этот силуэт. Я был слишком далеко, чтобы разглядеть его, но мне показалось, что я узнал сестру. Я позвал: «Рахиль!» Эхо донесло мой голос, и она ответила на ладино: «Да! Кто ты?» – «Шломо!» – «Шломо! Как ты? Как я рада тебя слышать!» Мы не могли особо долго разговаривать, и я сказал, чтобы она приходила в то же место в то же время на следующий день и что у меня будет для нее посылка. И действительно, на следующий день в то же время подошла та же фигура. Я приготовил для нее сверток с едой и вещами, которые могут понадобиться в лагере. Мы снова договорились встретиться на следующий день. И так продолжалось пять или шесть дней. Но однажды она не пришла, и я подумал, что ее перевели или, что еще хуже, «отобрали». Больше я о ней не слышал.

Когда я наконец снова увидел сестру, через двенадцать лет после освобождения, она жила со своим мужем Аароном в Израиле. Я поехал к ней в Хайфу. В такси, которое везло нас к ее дому, я начал плакать. За двенадцать лет, прошедших с момента депортации, я ни разу не плакал… Ну только один раз, от злости. Но тут внезапно эмоции от того, что я снова увидел сестру, выплеснулись вместе со всем ядом, что я хранил в себе эти годы. И я не мог перестать говорить и плакать. Сестра не произносила ни слова. Я хранил всю эту боль внутри себя… Моя мать… Все, что мне довелось увидеть! Когда немного пришел в себя, я пересказал ей эту историю со свертками. Она не поняла, о чем я говорю. Она сказала, что не осталась в женском лагере Биркенау. А я так рисковал ради незнакомой мне женщины, которая выдавала себя за Рахиль! Я заметил, что голос был немного другим, но там все было другим… А потом я ничего не мог разобрать, видел только силуэт. Тем не менее я рад, что смог помочь той женщине, она нуждалась в этом не меньше, чем моя сестра.

Узнавал ли кто-нибудь из членов зондеркоманды вокруг вас своего родственника в газовой камере?

Да, это случилось со мной! Это случилось незадолго до восстания, так что это была последняя казнь в крематории. Я находился в раздевалке, когда прибыла группа заключенных, отобранных в лагерной больнице. Там было, наверное, две или три сотни человек, и все они знали, зачем их сюда привели. Вдруг я услышал, как кто-то окликнул меня: «Шломо!» Я удивился и обернулся посмотреть, кто это. Затем голос повторил: «Шломо, ты не узнаешь меня?» Присмотревшись к говорившему, я наконец узнал двоюродного брата моего отца, Леона Венецию. Его голос изменился, сам он был тощим, кожа да кости. Его привезли на том же поезде, что и меня, но в зондеркоманду не взяли. Он рассказал мне, что работал на водопроводе. Его ударили в колено. Колено распухло, и Леона отвезли в госпиталь. Но больница не была местом для лечения: все, кто не выздоравливал естественным путем в течение нескольких дней, рисковали попасть в газовую камеру. К сожалению, именно это с ним и случилось: без лечения колено распухло еще больше, и его «отобрали». Он умолял меня пойти и поговорить с дежурным унтершарфюрером СС, чтобы попытаться убедить его взять Леона в зондеркоманду. Я пытался объяснить, что это ничего не даст, потому что мы все находимся в одинаковом положении. Но он настаивал, и, чтобы успокоить его, я все же пошел к немцу. Тот ответил мне взмахом руки: «Ah! Das ist Scheißegal!» («Мне нет до этого дела!») Я вернулся к Леону и, чтобы отвлечь его от мыслей, спросил, не голоден ли он. Я знал, что он, вероятно, давно ничего не ел. Конечно, Леон ответил «да». Я сбегал, достал из-под кровати кусок хлеба с консервированными сардинами и быстро спустился вниз, чтобы успеть, пока его не… Я отдал ему все. Он даже не стал жевать, а просто проглотил все, словно воду, настолько был голоден. Затем настал его черед идти в газовую камеру. Он был одним из последних, и немец принялся кричать. Я взял его за руку, а он продолжал задавать мне все эти невыносимые вопросы: «Как быстро наступает смерть? Насколько она мучительна?» Я не знал, что ему ответить, так что соврал и сказал, что все происходит быстро и без мучений. На самом же деле ему предстояло задыхаться в агонии десять – двенадцать минут, но я соврал, чтобы успокоить. Немец начал кричать, мы обнялись, и он вошел внутрь. Он вошел последним, и немец закрыл за ним дверь. Мои товарищи поддержали меня и оттащили в сторону, чтобы я не увидел Леона, когда откроют дверь в газовую камеру. Видеть его в таком состоянии было уже невыносимо. Когда его поднесли к печам, мужчины позвали меня и моего брата, чтобы мы прочитали кадиш перед тем, как сжечь тело.

Был еще один случай, о котором я должен рассказать. Однажды, когда я рассказывал в школе о пережитом, маленькая девочка спросила, вышел ли кто-нибудь живым из газовой камеры. Одноклассники посмеялись над ней, как будто она ничего не понимала. Как можно выжить в таких условиях, да еще со смертоносным газом, который должен был убить всех? Это невозможно. Тем не менее, каким бы абсурдным ни казался ее вопрос, он был актуален, потому что на самом деле однажды это случилось.

Мало кто видел это своими глазами и может об этом поведать, и все же это правда. Однажды, когда после прибытия поезда все принялись работать в обычном режиме, один из ответственных за извлечение тел из газовой камеры услышал странный шум. В том, что он услышал странные звуки, не было ничего удивительного, ведь иногда тела жертв продолжали выделять газ. Но в тот раз, по его словам, шум был другим. Мы остановились, чтобы прислушаться, но никто ничего не услышал. Мы подумали, что мужчина, должно быть, услышал чей-то голос. Через несколько минут он снова остановился