было достаточно еды, и мы могли позволить себе попытаться передать ее другим, даже если это означало пойти на определенный риск. Например, в течение недели люди, ходившие за супом для зондеркоманды, часто оставляли его для заключенных, работавших над расширением железнодорожной ветки. Мы оставляли свой котелок, еще полный, и брали вместо него их пустой. Для нас это не было проблемой, так как у всех в зондеркоманде было полно хлеба и консервов. Даже если заключенные прибывали в крематорий без чемоданов и с почти пустыми карманами, их было так много, что мы всегда находили, что отложить. В других местах это было попросту невозможно. Солидарность была роскошью, которую мало кто мог себе позволить. Каждый кусок, отданный другому, означал, что тебе достанется на один кусок меньше…

Как другие заключенные в лагере относились к членам зондеркоманды?

Я не общался с другими заключенными в лагере, поэтому не знаю. Я никогда не ходил за супом и не был в женском лагере. Когда мы сами были в лагере, вопрос, как относиться, не возникал. С другой стороны, позже я узнал, что некоторые люди завидовали тому, что у нас было. Другие считали, что мы отчасти ответственны за то, что происходит в крематории. Но это было совершенно не так: убивали только немцы. Нас заставляли это делать, в то время как коллаборационисты обычно шли на убийства добровольно. Важно написать, что у нас не было выбора. Тем, кто отказывался, сразу же стреляли в затылок. Для немцев потеря рабочего была неважна: убьют десять человек, придут еще пятьдесят. Мы же хотели выживать, добывать еду… Выхода не было. Ни для кого не было выхода. И тогда мы уже не могли рассуждать своим мозгом и думать о том, что происходит… Мы стали роботами.

Сегодня я часто задаю себе вопрос: что бы я сделал, если бы меня заставили собственноручно кого-то убить? Как бы я поступил? Не знаю. Отказался бы я, зная, что они убьют меня на месте?

Задавали ли вы себе этот вопрос, когда еще были в лагере?

Нет, в лагере – никогда. Там у нас даже возможности не было задавать себе такие вопросы. Только после освобождения они стали преследовать меня. Мы должны были помогать пожилым людям раздеваться, но что, если бы нам приказали их убить?

Немцы были способны на любые извращения, чтобы унизить нас. Например, чтобы развлечься, немец мог приказать отцу высечь своего сына. Если отец отказывался, он делал наоборот: приказывал сыну высечь отца. Сам отец говорил сыну повиноваться, а если они оба отказывались, то их обоих били дубинками, часто до смерти. Все это делалось с садистской жестокостью. Нужно было оказаться счастливчиком, чтобы избежать таких ситуаций. А когда избежать не удавалось, перед тобой вставал ужасный выбор, ты переставал быть себе хозяином.

Не было другого выбора, кроме как привыкнуть. На самом деле это происходило очень быстро. Первые несколько дней я не мог проглотить хлеб, когда вспоминал трупы, которых касались мои руки. Но что я мог поделать? Я должен был есть… Через неделю-другую мы уже привыкли. Ко всему. Подобно тому, как я привык к вони. Через какое-то время ее просто перестаешь чувствовать. Все превращается в рутину, однако этого даже не осознаешь, потому что попросту перестаешь о чем-либо думать!

Первые десять или двадцать дней я был в постоянном шоке от масштаба совершаемого преступления, однако потом просто перестаешь думать. В первую ночь я не мог сомкнуть глаз. Я думал об этой ужасной ситуации, о том, как я позволил втянуть себя в нее. Эти вопросы преследуют меня и по сей день.

Брат, в отличие от меня, никогда не хотел рассказывать о пережитом. Он часто говорит мне: «Я иногда думаю, что это был просто дурной сон, что этого не могло быть». Я считаю, что именно по этой причине – потому что все настолько немыслимо – те, кто может, обязаны рассказать эту историю.

Возможно, у нас в зондеркоманде были лучшие условия для выживания: мы не так мерзли, у нас было больше еды, мы меньше подвергались насилию, однако при этом мы видели самое худшее, мы весь день находились внутри, в самом сердце ада.

А если бы у вас была возможность поменяться местами с кем-то другим в лагере?

Сразу же, немедленно! Даже не задумываясь о том, что мне может не хватить еды. Я бы сделал это сразу, не колеблясь ни секунды, рискуя умереть медленной смертью. И все же я знаю, что такое голод и какую мучительную боль он причиняет, но это не имеет значения. Даже во время «марша смерти» и после него в лагерях, куда меня эвакуировали и где я страдал, как и другие заключенные, я чувствовал облегчение, покинув крематорий.

Вы когда-нибудь всерьез думали о побеге?

Нет, это было невозможно, особенно для члена зондеркоманды. Всех, кто пытался, ловили, да и куда мне было податься? Я не говорил по-польски, и был слишком велик риск, что крестьяне донесут на меня. Единственные люди, которые пытались бежать, пока я находился в Биркенау, делали это без заранее продуманного плана – когда им подворачивалась исключительная возможность. Я говорю, конечно, об Эррере, но он был схвачен и убит.

Вы когда-нибудь говорили о будущем или думали о нем?

Нет, моим единственным горизонтом был момент, когда меня убьют. Некоторые люди говорят, что сопротивлялись, потому что у них оставалась надежда когда-нибудь стать свободными. Но я не думал, что когда-нибудь освобожусь из этого ада. Не думаю, что кто-то из работников зондеркоманды питал столь наивные надежды. Выхода не было. Только чудо… Но в чудеса уже никто не верил. Мы продолжали жить день за днем, зная, что конец близок.

Иногда, несмотря ни на что, появлялся проблеск надежды, как, например, когда мы узнали о покушении на Гитлера. Немцы в тот день были в ярости, но для нас это стало смутным проблеском надежды. Или когда мы узнавали, что кто-то из близких нам людей все еще жив. Как в тот день, когда я увидел или подумал, что увидел свою сестру…

В тот день я случайно оказался в Крематории II. Я ходил туда время от времени, когда не была моя очередь работать, чтобы встретиться с друзьями из Греции. Окна Крематория II выходили на женский лагерь. В тот день я прислонился к окну, погруженный в свои мысли, и мне показалось, что я увидел напротив, перед колючей проволокой женского лагеря, силуэт сестры. Оглядываясь