по возможности избегал необходимости лично убивать людей. Когда он оказывался в такой ситуации, то предпочитал звать другого эсэсовца, чтобы попросить его. Чтобы немцы не заметили, как ему неприятно убийство, голландцу приходилось притворяться таким же крутым, как они. Чтобы создать впечатление, будто он часто мучает заключенных, но не причинять своим жертвам боли, он придумал схему. Эсэсовец использовал для побоев бамбуковую трость с трещиной посередине. Когда он наносил удар, боль была минимальной, но звук от удара двух половинок трости друг о друга – громким, словно от удара кнута. Он был единственным эсэсовцем, которого я знал и который вел себя подобным образом. Все остальные были злобными животными, лишенными всякой человечности. Когда им нужно было кого-то убить, они делали это без зазрения совести. Когда в лагерь прибывали новые люди, немцы создавали хаос, чтобы напугать и дезориентировать их. Над семьями издевались, детей терроризировали, избивали, никто не знал, как реагировать, кроме как встать в строй, и так им удавалось заставить нас делать то, что им было нужно.

Тот голландец был более человечным, и я даже успел с ним поговорить, когда он заглянул в комнату с дымоходом, где я находился один. Среди оставленной одежды я подобрал красивую губную гармошку Hцhner. Я умел на ней играть, потому что мне посчастливилось иметь такую в детстве. Время от времени, когда мог передохнуть и позволить остальным какое-то время продолжать работу без меня, я поднимался в эту маленькую квадратную комнату и играл на гармошке, чтобы расслабиться, или просто прислонялся к подоконнику, чтобы подышать свежим воздухом. Эта комната была для меня своего рода убежищем. Она была крохотной, с окошком, а по центру через всю комнату проходила огромная квадратная кирпичная дымовая труба. Однажды, когда я стоял там и тихонько играл на губной гармошке, дверь внезапно распахнулась настежь. Я тут же встал, снял кепку, он вошел в комнату и с ободряющим жестом сказал мне: «Spiel!» («Играй!») Я на мгновение замешкался, но он настаивал. И я сыграл первую мелодию, которая пришла мне в голову. Ему очень понравилось, и он сказал, что тоже хочет научиться. Я не умел читать ноты, поэтому сказал, что играю только на слух. Тогда он попросил меня передать ему инструмент, чтобы он попробовал. Самым удивительным было то, что он взял гармошку и поднес ее ко рту, не позаботившись о том, чтобы сначала почистить ее, как это обычно все делали. Он попытался сыграть, но смог издать лишь невнятные звуки. Он вернул ее мне удрученный, и мы начали разговаривать.

Приходилось ли ему выполнять какие-либо задания в зондеркоманде?

Нет, он был просто охранником. И так получилось, что, когда я вступил в зондеркоманду, в моей группе не проводили никакого отбора. Наоборот, все время увеличивали количество работников крематория. Старейшины рассказывали, как проходил отбор. Это было не так, как в других частях лагеря. У нас немец приходил к капо и говорил ему, сколько людей нужно «перевести». Мы знали, что «перевод» означает уничтожение. Капо решал, кого отправить, и, как правило, забирал тех, кто присоединился к команде последним. Надо также сказать, что польские евреи обычно помогали друг другу, в то время как мы, сефарды, как правило, находились в более шатком положении. Поэтому я старался завоевать доверие своего капо Лемке.

Мы всегда ожидали, что произойдет отбор и наступит конец. Например, когда нас отправляли в баню принять душ. Это было сделано не столько для дезинфекции, поскольку в зондеркоманде мы могли менять одежду весьма регулярно, сколько чтобы избежать эпидемии вшей. На самом деле целью немцев было приучить нас к подобным «вылазкам» небольшими группами. Таким образом, если бы они захотели от нас избавиться, им было бы проще сделать вид, что они ведут нас в баню.

А когда вы ходили в баню, разве вы не думали, что этот раз – последний?

Нет, думать было не о чем. Наоборот, для нас это было освобождением. Некоторые спрашивают меня, не лучше ли было покончить с этим. Может быть, может быть. Но я не думал об этом, мне просто нужно было жить дальше, день за днем, без вопросов: жить дальше, даже если это было ужасно. Насколько я знаю, в зондеркоманде никто не покончил с собой. Я знаю, некоторые люди говорили, что хотят выжить любой ценой. Лично я думаю, что предпочел бы умереть. Но каждый раз мне вспоминались слова матери: «Пока ты дышишь, жизнь есть». Мы были слишком близки к смерти, но продолжали идти вперед, день за днем. Я думаю, что нужна была особая сила, чтобы выдержать все это, – как моральная, так и физическая.

Несмотря ни на что, в зондеркоманде был один человек, очень худой и, конечно, больной. Думаю, он был польским интеллигентом, человеком, которого уважали, потому что его никто не трогал. Лемке защищал его, а охранники ничего не говорили. Я никогда не видел, чтобы он работал. Ему даже не нужно было спускаться на перекличку. До того дня, когда пришел Молль и потребовал, чтобы все спустились вниз. На этом для него все закончилось. Но это долгая история, и нам придется начать с самого начала…

Это случилось вскоре после моего прибытия в зондеркоманду. Заключенные из лагеря все еще работали над расширением железнодорожной ветки. В дальнем конце платформы, возле крематория, находились евреи с Родоса, которые, как и мы, говорили на ладино. Они слышали, что в крематории работают греки и что у нас есть все необходимое. Немцы разрешили им петь во время работы, и они придумали мелодию, под которую на ладино просили нас прислать им еду и одежду. После некоторых колебаний мы подготовили небольшой сверток с круглой буханкой хлеба, завернутой в рубашку, которую бросили им через колючую проволоку. Когда они получили первый сверток, немецкий охранник, наблюдавший за пленными, разрешил им его взять. Но как раз в тот момент, когда бросали второй сверток, появился мотоцикл Молля. Он влетел в крематорий сам не свой и потребовал, чтобы ему сообщили, кто бросил сверток. Поскольку у него не было времени сразу разобраться с проблемой, он пообещал вернуться на следующий день, чтобы наказать виновных.

И действительно, он вернулся утром. Тут же всем приказали выстроиться перед крематорием, однако в ходе переклички выяснилось, что двух человек не хватает: того самого, что я называю «интеллигентом», и… меня. По воле случая в то утро я оказался снаружи здания, в дальнем углу, куда мы ходили дробить прах. Вдали от остальных,