Шрифт:
Закладка:
– Латук, – говорит он.
– Что давай? – спрашиваю я [10].
Он смеется и говорит:
– Нет. Салат-латук. Надо его посадить.
– Предпочитаю ромэн, – отвечаю я.
– У нас с тобой и так ромэн, душица моя, а вот латука нету, – говорит он, и я смеюсь, после чего он опять смеется. Наверное, птицы тоже смеются. По крайней мере, производят какой-то шум.
Такими вот глупостями мы регулярно и обмениваемся. Тот другой дядька, безголовый дядька с его мерзкой шеей, никогда не стал бы таким заниматься. Дурацкие шуточки и смех – это не то, что способно… позабавить человека с такой шеей, в таком воротничке и в таком галстуке. Это не то, что он может себе позволить. Если его в принципе способно хоть что-то позабавить.
Поэтому мне приходилось забавлять саму себя, и хотя его шея в этом воротничке и галстуке казалась мне дурацкой, если не сказать забавной, смеяться мне тоже не позволялось.
Решаю устроить сыну и дочери небольшую проверку. В следующий раз, когда они приходят меня навестить, сообщаю им, что недавно размышляла об окнах и подоконниках.
– Странно, – говорю я. – Вот есть, к примеру, полковник и подполковник. Тогда, если принято говорить «подоконник», то почему «окно», а не «оконник»? А если «окно», то почему не «подокно»?
Когда я говорю это своему сыну, он просто обводит взглядом комнату.
Когда я говорю это своей дочери, она утыкается лбом в край ванны и вздыхает.
Они оба так похожи на своего отца…
Малый, который здесь не живет, уставился в свою тарелку. Сегодня не фрикадельки. А рыбные палочки. Они не похожи на рыб. И даже не особо похожи на палочки.
Я смотрю на улыбающихся акул, балансирующих пляжными мячами на стене. На улыбающихся акул на стене, балансирующих своими пляжными мячами.
– Они опять поменяли мне комнату, – говорит он рыбным палочкам.
Уже жалею, что по обыкновению спросила, на каком он этаже. Похоже, это лишь причиняет ему боль. А я не хочу причинять ему боль.
– И аккаунт, – говорит он.
– Ваш аккаунт? – говорю я.
Впервые за все то время, что он здесь не живет, вижу его в такой печали.
– Все изменилось, – говорит он.
– Изменилось? – говорю я. Изменилось… Смена… Я так устала от этого слова.
Он смотрит на свои рыбные палочки так, как будто хотя бы они не изменятся. Впрочем, они никогда не меняются, равно как и фрикадельки.
– Мой аккаунт… Мой пароль… Все изменилось. Все куда-то перемещается. Суммы различаются. Деньги исчезают. Ничего уже теперь не так, как прежде. Пароли… Логины…
– Запороли все ваши пароли?
– Коды доступа… Протоколы транзакций…
– Ваши акции впали в транс? – говорю я в надежде, что он рассмеется.
Он не смеется. Смотреть на него – все равно что смотреть в тарелку с рыбными палочками. Трогаю его за руку. Это совсем не то же самое, что держать за руку того дядечку постарше в саду.
– Ну а лекарства? – спрашиваю я у него.
– Абсолютно все изменилось, – говорит он и начинает плакать.
– Прекратите, – говорю я. Это отвратительно.
– Мой План Ухода подвергся Всестороннему Пересмотру, – говорит он.
Впервые не переправляю «уход» на «исход». В устах малого, который здесь не живет, это и без того звучит достаточно мрачно.
ОМГ, как сказали бы Фелисити и Частити.
А теперь и мне поменяли комнату.
Возвращаюсь к себе после своих блужданий-заблуждений, и вот вам пожалуйста. С дверной ручки свисает лоскуток шелка. И шелк, и дверная ручка выглядят совершенно… как это там говорится? Безобразно? Безобидно.
Ухитряюсь протолкнуть свой ходунок сквозь дверной проем.
В комнате стоит финикийская девушка с картонной коробкой, из которой она достает фотографии и старается как можно лучше уместить их на этом, как его там. Фотографии семьи Трюмо, которые мне так хорошо знакомы. А вот и большой ежедневник. Он выглядит больше, чем когда-либо.
На стене висит телевизор. Большой телевизор на маленькой стене.
А еще есть окно. Под этим окном – сколько-то там горшков с растениями.
Рядом с окном – инвалидное кресло.
В окне, то есть за окном – парковка.
Иду искать комнату без лоскутка шелка на дверной ручке.
А вот и она.
А вот и мое окно с листьями и деревьями.
А вот и тот субъект с мерзкими складками на шее на моей кровати. Рот у него раскрыт. Пижама тоже.
Похоже, он может позволить себе находиться здесь.
Телевизор включен. В телевизоре то ли архиепископ, то ли растлитель малолетних – выходит из какого-то здания, и ему помогают сесть в машину. Вероятно, повезут сейчас в какое-нибудь милое местечко выпить чаю. А мерзкий субъект на все это смотрит. По крайней мере, глаза у него открыты и нацелены на экран. Глаза, рот и пижама.
Входит девушка из Карфагена и застает меня за попыткой столкнуть этого мерзкого типа с кровати.
– Будьте паинькой, – говорит она.
– Паинькой? Вы только посмотрите, какие мерзкие складки на шее у этого субъекта!
Это бесполезно. Позади нее стоит Сердитая Медсестра.
– Пойдемте, лапочка, – говорит она. – Обратно в вашу комнату.
И улыбается.
– Как ты находишь свою новую комнату? – спрашивает мой сын.
– Запросто, – говорю я. – Это та, что без лоскутка шелка на дверной ручке.
Он обводит взглядом комнату, что не занимает у него много времени.
– Что это инвалидное кресло тут делает? – спрашиваю я. Хотя, конечно, ничего оно не делает. Просто стоит там. Как будто глядя в окно. На парковку.
– Ты очень разборчива, – по-моему, произносит он. А затем говорит мне, что это часть моего нового Индивидуального Личностно-Ориентированного Пакета Исхода, разработанного в соответствии с пересмотренными Рекомендациями по Технике Безопасности на основе Передовых Методов, с прицелом на будущее. Легко понять, с кем он недавно общался.
– И что же, предполагается, я буду с ним делать? – говорю я. – Конкретно?
Предполагается, что я буду использовать его вместо ходунка. Предполагается, что я буду раскатывать в нем, а не заблуждаться своими ногами, как это обычно делаю. Предполагается, что я буду использовать его для посещений столовой, где мне предлагается сидеть в нем и таращиться на свое Личностно-Ориентированное картофельное пюре.
Задаю тот же самый вопрос своей дочери. Она вздыхает. У нее такая напряженная жизнь, что просто нет времени отвечать на вопросы о инвалидных креслах. Горшков
