Шрифт:
Закладка:
Профессия… Какая-то профессия у него точно была, я в этом совершенно уверена.
Экономист в банке? Который сидит в банке на банкетке и экономно выдает банкноты для устройства банкетов?
Министр? Министрант? Менестрель?
СНС? ДТН? ВИП?
Или еще какой-нибудь такой акробат… акроним?
ОМГ, как сказали бы Частити и Фелисити.
Кем-то он был, во всяком случае.
Хотя пофиг, как сказали бы Частити и Фелисити.
Однако я просто невыносима. Поскольку все-таки припоминаю, кем он был. Это очень скучно – припоминать подобные вещи, но я припоминаю.
У него были инвестиции. И он ими управлял.
Он был буквально инфицирован инвестициями.
Его инвестиции были очень успешными.
И он инвестировал в том числе и в меня. Так что я тоже подлежала управлению с его стороны.
Поэтому лучше сказать, что большинство его инвестиций были успешными. И вполне управляемыми.
Он любил носить воротничок и галстук, и эти мерзкие складки у него на шее резким контрактом… контрастом выделялись на фоне его жесткого белого воротничка и туго завязанного синего галстука.
Вот это-то я как раз хорошо помню.
У него была манера высоко вытягивать шею над воротничком и галстуком, удлиняя, растягивая каждый ограниченный складкой сегмент этой своей складчатой шеи, высоко вздымающейся надо мной.
Словно аккордеон… гармошку.
Что полностью гармонировало с остальным его поведением. А мне лишь оставалось смотреть снизу вверх на эту могучую гармонь, вытягивающуюся из тугого белого воротничка.
«Смотри на эту мою могучую шею, которая так высоко вздымается над воротничком и галстуком, и слушай, что я тебе говорю!»
И все, что он мне говорил, всегда касалось только меня, и всегда лишь того, что во мне было не так. Что, по его мнению, было во мне каким-то негармоничным.
Он, так высоко вздымающийся надо мной… И всегда прав. А я – так далеко внизу. И всегда неправа.
Это частенько вызывало у меня смех. Не в хорошем смысле. Молчаливый, тайный. Гневный.
А потом, в один прекрасный день, у него оторвалась голова.
Мне надо поговорить об этом со своими детьми.
Но сначала следует Всесторонний Пересмотр моего Плана Исхода.
Что включает в себя множество планшеток с зажимами, множество опросов, замеров моего пульса и температуры, качаний резиновой груши, чтобы поднять мне кровяное давление, постукиваний крошечными молоточками по коленке, тщательнейшего исследования моей мочи и бесконечных, ужасных улыбок Сердитой Медсестры.
Мои лекарства пересматриваются, переоцениваются и перекалибруются заново, а затем перепланшетируются. Форма и цвет пилюль и таблеток меняются. Девушка из Бессарабии с таким восторженным пылом объясняет мне их, как будто это какие-то новые лакомства из магазина волшебных леденцов. Сердитая Медсестра, будучи профессионалом, именует все это моим новым Режимом Терапевтического Вмешательства.
Моим персональным, сугубо индивидуальным режимом.
Менеджер по Исходу напрямую во всем этом не участвует – по крайней мере, не в непосредственном, Личностно Ориентированном смысле. Но я знаю, что сейчас он в своем кабинете – следит за Всеохватностью и Комплексностью процесса. Вижу там с ним своего сына, когда мы с моим ходунком в очередной раз отправляемся заблуждаться, и у них вид людей, обсуждающих аккаунты и пароли.
– Просто рутинная реструктуризация, – говорит мой сын, когда я у него об этом спрашиваю.
– Картинная что? – переспрашиваю я.
Он объясняет, что внесен ряд незначительных изменений по части функционала моего аккаунта.
– Пункции анала? А это еще зачем?
Мой сын говорит, что речь идет всего лишь о новой конфигурации настроек брандмауэра и транзакционных протоколов. Я спрашиваю у него, уж не причастен ли к этому тот самый транснациональный брандмейстер, который приделал в лифте ту табличку с картинкой, запрещающую мне ездить в нем, когда из головы у меня вырываются языки пламени. А еще добавляю, что никаких протоколов он на меня не составлял, поскольку я этого запрета не нарушаю.
– Мама… – говорит он. – Ты, естественно, можешь абсолютно в любой момент получить доступ к своему аккаунту.
– Естественно.
– Используя свой пароль, – добавляет он.
– Свой пароль, – говорю я.
Моя дочь хочет поговорить о комнатных растениях. А я хочу поговорить с ней о любви.
Стоя на коленях возле ванны, она говорит, что у меня их слишком уж много. В смысле, комнатных растений, а не ванн.
Я хочу сказать ей, что у меня слишком уж много безголовых первых мужей. Слишком уж много Всесторонних Пересмотров моего Плана Исхода.
Помоги мне, доченька, хочу сказать я. Мне страшно. Помоги мне, пожалуйста!
Но, конечно, она уже помогает мне. Она ставит мои комнатные растения в ванну. Хотя и предполагает, что их слишком много. Буквально все в ней предполагает, что в ее жизни слишком уж много комнатных растений.
Подумываю сказать ей, что меня не так чтобы и волнуют эти комнатные растения. У меня ведь есть листья и деревья в моем окне, а за этим окном – цветущий сад с дядечкой постарше.
Но своей дочери я об этом не говорю, поскольку считаю, что комнатные растения ей только на пользу. Потому что без них – без того, чтобы выносить их одно за другим из-под окна, аккуратно ставить в ванну и поливать, а затем возвращать одно за другим на место под окном, – без всего этого как она будет такой занятой и усталой, приходя сюда, как она будет «служить и страдать» и почему будет класть голову на край ванны, как будто больше не в силах продолжать?
И еще потому, что есть у меня одно подозрение. Я знаю, нехорошо подозревать свою дочь, которая помогает мне, которая так занята и так устает, которая верит в Бога и у которой есть Фелисити и Чарити, чтобы заботиться о них и помимо забот о комнатных растениях своей матери. Но я подозреваю, что когда моя дочь говорит о комнатных растениях и о том, что их слишком много, то на самом деле имеет в виду, что у меня слишком уж много места – слишком уж много места в этом месте. И что следующим будет то, что у меня слишком уж много окон, слишком много листьев и деревьев в моем окне, слишком много цветущих садов, в которых я сижу, держась за
