руки с дядечками постарше, в то время как слишком уж много птиц слишком уж громко кричат о любви. И что она на самом деле имеет в виду, так это что у меня слишком уж много всего.

Что на самом-то деле она имеет в виду Всесторонний Пересмотр моего Плана Исхода.

Смену. Локации.

Это подозрение, которого я стыжусь, напоминает мне про ее брата и про то, как он обводит взглядом комнату, когда рассказывает мне об изменениях в моем аккаунте, всех этих рутинных реконфигурациях и брандмейстерах, выписывающих протоколы, – пусть даже я, естественно, могу получить доступ к этим протоколам, просто используя свой пароль, когда мне это только заблагорассудится. Хотя нехорошо подозревать своего собственного сына, который такой хороший сын и так тщательно вытирает попу.

Когда я слышу, как мои сын и дочь говорят такие вещи, мне кажется, будто я слышу Менеджера по Исходу, и это заставляет меня призадуматься.

Малый, который здесь не живет, сказал, что всё теперь стало другим.

Его аккаунт. Его комната. Всё без исключения.

Поэтому я полна подозрений, и мне страшно. И мне нужно поговорить со своей дочерью о любви. Мне нужно спросить у нее про фотографию, на которой она, ее брат и их безголовый отец.

– Ты такая счастливая на этой фотографии… – говорю я. – Ты была счастлива? Это на тебя не похоже.

Она кладет голову на бортик ванны.

– Это определенно твои пальчики. И твоего брата.

Она вздыхает. Она так устала.

– И любовь… Там есть любовь. Как она туда пробралась? Откуда она взялась? И куда девалась?

Поделом ей за то, что сказала мне, что у меня слишком много комнатных растений.

«Интересно, сколько полагается иметь комнатных растений? – размышляю я. – И какого размера комнату? Или сколько любви?»

Какие тут правильные количества, размеры и объемы?

Хотя одно можно сказать наверняка. Этот безголовый муж, щекотавший пальчики ног моих детей, хорошо знал, что правильно, а что неправильно. Знал, что подобает, а что нет. Всегда знал. Даже лишенная головы, эта его шея с ее мерзкими складками, вздымающаяся над воротничком и галстуком – вплоть до неровной линии, отсекшей верхнюю часть фотографии, по которой я оторвала ему голову, – эта шея говорит сама за себя. Несмотря на все щекотания пальчиков, счастье и любовь, я вижу в его безголовой шее именно то, что увидела бы, если б его отсутствующая голова смотрела на меня сейчас поверх счастливых голов моих детей. Я бы увидела, что правильно. Я бы увидела, что неправильно. Что не подобает.

Я – неправильная. Я – неподобающая. Вот одна… или даже две вещи, которые я знаю наверняка.

Иногда на пару с моей приятельницей мы отправляемся здесь на поиски приключений. Она в своем инвалидном кресле, а я с ходунком. Так что слово «похождения», которое я вначале хотела употребить, тут применимо лишь отчасти. Моя приятельница передвигается медленней, чем я, потому что она в инвалидном кресле. И потому что она мертва, понятное дело.

Тем не менее моя приятельница знает здесь все напрожог. Настолько напрожог, что иногда я даже опасаюсь заходить вместе с ней в лифт – не хочу, чтобы на нас составили транснациональный протокол. Я тоже много что знаю, но, похоже, она в курсе и тех вещей, которых я даже не замечаю. Наверное, это потому, что она мертвая, или сумасшедшая, или по той причине, что все эти вещи нереальны, но тем не менее.

Начинаем мы с того, что просто продвигаемся по коридорам. В такие моменты я надеюсь, что мы не наткнемся на славного парнишку, который моет полы. Я вроде как не хочу ни с кем делить этого славного парнишку. Или, может, мне немного стыдно за свою приятельницу. Она, конечно, могла бы выглядеть и получше – что правда, то правда. На ней всегда эта ночная рубашка в пятнах от фрикаделек и с такими синенькими, как их там, на воротничке. А на мне, естественно, красивая блузка. Мне не все равно, как я выгляжу. Как и этому славному парнишке – по-своему.

Но славного парнишку нигде не видать, и пока мы продвигаемся по коридорам, моя приятельница побуждает меня обратить внимание на остальных бедолаг в этом месте, в которых, как правило, я не очень-то заинтересована… которые, как правило, меня не очень-то интересуют.

Но моя приятельница любопытна, пусть даже и малость жесткосердна.

«Вы только взгляните», – может сказать она, указывая на какого-нибудь жалкого типа, который сидит возле стены и пускает слюни или якобы жизнерадостно спешит нам навстречу по коридору, шаркая ногами по полу. Или же мы с ней можем заглянуть в какую-нибудь комнату, дверь в которую открыта – а если даже дверь закрыта, она просто откроет ее, и мы все равно туда заглянем, поскольку кто нас остановит? Хотя на что тут смотреть? Обитатель ее будет лежать на кровати с открытым ртом – или сидеть в кресле рядом с кроватью с открытым ртом, а высоко в углу будет включен телевизор, показывающий людей, которые сидят за столом и соглашаются друг с другом, или с невероятным удовольствием поедают гамбургеры, или слишком быстро пересекают на машинах реки, поднимая тучи брызг.

Иногда моя приятельница рассказывает мне всякие истории про людей в этих комнатах.

«Это миссис Збтосмти, – может сказать она. – Знаете, она вампир».

Или же может сделать вид, будто с кем-нибудь разговаривает. Она гораздо более общительна, чем я. Вступает в беседу буквально со всеми, улыбается им и ведет себя крайне некрасиво. Естественно, они думают, что моя приятельница хочет с ними подружиться, и попытаются рассказать ей о своей жизни. Она будет притворяться, будто слушает их, а когда они закончат, закатит глаза и скажет: «Бла-бла-бла-бла-бла!»

Моя приятельница даже говорит на иностранных языках. Мы можем встретить, чисто для примера, китайца или новозеландца, и после того как постоим некоторое время, слушая их болтовню о своей жизни, моя приятельница скажет «Бла-бла-бла-бла-бла» с идеальным китайским или новозеландским акцентом.

Она приводит меня в какую-то комнату, открывает дверь – а там сразу три человека, лежащих на трех разных кроватях. У всех у них открыты рты. Поначалу я думаю, что они наверняка уже умерли, хотя телевизор включен. Явно непохоже, чтобы в ближайшее время они собирались хоть что-то предпринять.

– Не позволяйте им одурачить себя, – предостерегает моя приятельница. – Они сношаются всю ночь напролет. Иногда я вообще не могу уснуть из-за их сношаний. Или сношений?

– Правда? – говорю я.

– Всю ночь напролет, – подтверждает она. – Все трахаются и трахаются. Иногда мне приходится