оторвать.

Наверное, не стоит так говорить с моей дочерью о ее отце. Но мне и вправду не нравятся эти складки. Или то, как моя дочь стоит на коленях у ванны, беззвучно шевеля губами, будто молится.

– Ты не думаешь, что это может быть тот субъект на кровати моей приятельницы? – спрашиваю я у нее.

– На кровати твоей приятельницы? – переспрашивает она. И вздыхает. И опускает голову на край ванны. А когда опять поднимает голову, то делает это очень медленно. Она очень, очень устала.

– Он умер, мам, – говорит моя дочь.

– Умер? Тот субъект на кровати моей приятельницы? Наверное, он все-таки проглотил муху.

– Мой отец, – говорит она. – Твой первый муж.

Мой первый муж?

Я смотрю на свое окно. На фотографию дядечки постарше, стоящую на подоконнике. Рядом с ней я ставлю фотографию того мужчины, который умер и у которого нет головы. Мне нужно кое-что просветить… прояснить.

Мой первый муж… Мой первый муж, которого, как мне говорят, уже нет в живых. Мой безголовый первый муж, который, как мне говорят, давно умер.

И тот дядечка постарше. Который в саду в окне… за окном. Который рядом со мной в саду – на солнце, среди цветов. Который рядом со мной в саду и говорит мне: «Я люблю тебя, Роза», а вокруг гомонят птицы. И в этом их гомоне слышно, как я отвечаю ему: «И я тебя люблю».

Ладно. Хорошо. Хотя дело вот в чем.

Выходит, у меня два мужа.

Один из них тот, что постарше, – который умер. И у которого нет головы. И который отец моих детей.

И который помоложе дядечки постарше – того, который сейчас в саду за окном и в которого я влюблена.

А еще у того, что постарше, безголового, который помоложе дядечки постарше, на шее мерзкие складки, и все же это не тот субъект с мерзкими складками на шее, который сейчас лежит на кровати моей приятельницы.

Надо записать все это в ежедневник.

Я иду искать славного парнишку, который не моет полы. Хочу поговорить с ним о любви.

На кухне его нет – там только шумерская девушка, которая складывает нимфетки… салфетки. Но когда мы с моим ходунком уходим обратно через пустую столовую, мимо улыбающихся акул, то вот он. В углу. Швабры при нем нет.

Вместо нее он держит поднос с чем-то вроде картофельного пюре, за которым пробует спрятаться, завидев мое приближение.

Кто-то подстриг ему волосы. Теперь у него нет не только швабры, но и замечательной, похожей на швабру челки, за которой можно было бы спрятаться. Все, что у него есть, – это поднос с чем-то вроде картофельного пюре. Все мы в этом месте хорошо знакомы с этим картофельным пюре, и если в чем-то и сходимся во мнениях, так это в том, что это и вправду может быть картофельным пюре. Многие из нас задавались вопросом, каков же его секретный, как его там… ингредиент. Теперь мне приходит в голову, что это может быть вода из ведра со шваброй. Мне нужно сосредоточиться.

– Я влюблена, – говорю я хорошему парню.

– Идинах, – по-моему, отвечает он. С ним так приятно поговорить.

Сережек у него стало меньше. В основном они у него в ушах. И не то чтобы сверкают. В лучшем случае тускло… поблескивают.

– Хотя что-то меня настораживает, – говорю я.

– Манда, – отвечает он. Скорей всего. Когда он произносит какое-то слово, то кажется, будто он проглатывает его, выплевывая при этом. Почти как это картофельное пюре.

– Что-то, связанное со словами. И воспоминаниями.

Глядя на славного парнишку, подмечаю и кое-что еще. Похоже, у него женская грудь. Не то чтобы совсем уж пышная, но тем не менее.

Мне нужно сосредоточиться.

– Что-то, связанное с комнатами и окнами.

Он смотрит на меня из-за своего картофельного пюре. По-моему, он в курсе дела.

– И с аккаунтами. Что-то, связанное с моим аккаунтом.

– В жопу, – говорит он.

Вот именно.

– Нах, нах, нах, – говорит он.

Да, да, да.

Только вот говорит он не о том же, что и я. Он говорит про Сердитую Медсестру, которая, улыбаясь, приближается к нам по коридору со своей планшеткой.

– Пора сматывать, – говорю я, и мы оба так и поступаем. Каждый по-своему и по крайней мере в двух разных направлениях. Что, наверное, выглядит довольно комично. Но мне сейчас не до смеха. Нам удается убраться, нам удается спастись, но только лишь потому, что Сердитая Медсестра не преследует нас. У нее наверняка есть и без нас чем заняться с этой ее планшеткой.

Но я не могу отделаться от мысли, что на меня что-то надвигается. То, от чего мне никак не избавиться и чего мне никак не избежать.

А потом, на следующий день, или через месяц, или через год, или где-то так, этот славный парнишка приходит ко мне в комнату. Я как раз в своем окне, когда вижу, как он приближается. Я с тем дядечкой постарше, и тут у нас сад, цветы, птицы и эти чудесные пятнышки. И в то же самое время – в какое бы время это ни было – появляется славный парнишка, и направляется он по коридору к моей комнате, к моей открытой двери, к дверной ручке с привязанным к ней лоскутком шелка. Не совсем прямо к ней, конечно же, – постоянно уклоняясь в разные стороны, как будто в руках у него по-прежнему швабра. Но я вижу его из своего окна, и он определенно приближается – ну, может, и не совсем определенно, а в той своей манере, которая не имеет никакого отношения к определенности и больше похожа не на наступление, а на отступление или что-то в этом роде.

Тем не менее он каким-то образом добирается до моей двери. И видит лоскуток шелка на дверной ручке. Я смотрю, как он смотрит на него. Вот он, без своей швабры и похожей на швабру челки, но с неожиданной женской грудью и серьгами в бровях, и он уже так близко, что может дотронуться до этого лоскутка шелка.

И как раз это он и делает. Славный парнишка ощупывает его пальцами. Хотя чем еще он мог бы его ощупывать? Как еще он мог бы его осязать? При помощи чего еще он мог бы его прочувствовать? Я вижу его из своего окна, и у меня такое чувство, что он не замечает, что