Шрифт:
Закладка:
– Нам нельзя все это забыть, – говорю я.
– Мы всё забудем, – говорит он. – Когда-нибудь, – говорит он. – Так это всегда и бывает, – говорит он.
Я ему не верю.
– Я вот никогда не забуду, – говорю я ему.
Он ничего не отвечает.
– Я никогда не забуду, что люблю тебя, – добавляю я.
– Ну конечно же не забудешь, – отвечает он. И больше ничего не говорит.
Просто сжимает мне руку.
Оглушительно галдят птицы.
Но есть опасность. Есть Всесторонний Пересмотр моего Плана Исхода.
Так что я иду за большим ежедневником, чтобы посмотреть, что написал в нем славный парнишка, потому что мне нужна любая помощь, на которую я только могу рассчитывать.
Найти это непросто. То, что я рассчитываю отыскать в ежедневнике, вовсе не обязательно находится там. Зато может найтись что-нибудь совершенно другое, явившись полной для меня неожиданностью.
Интересно, не удалены ли из него еще какие-то страницы? Не удалены ли втайне от меня еще какие-то потайные страницы?
Мне надо сосредоточиться.
Славный парнишка очень ловко спрятал свое послание. Прятать он вообще горазд.
То, что он написал, едва присутствует здесь. Практически не существует.
И все же в конце концов находится. Находится, потому что все-таки находится здесь.
Естественно, этого совсем немного. У него очень красивый почерк, но этого почерка совсем немного.
Это всего лишь четыре буквы.
«Getf».
Вот и всё.
Даже не закончено.
«Get f»? Оборвано.
Get fucked? «Пошла ты подальше?»
Должна признать, что я в некотором роде разочарована.
Хотя, по крайней мере, это похоже на него. Это выглядит, это звучит… вполне в его стиле.
Перечитываю написанное еще раз.
И еще раз.
Все перечитываю и перечитываю.
Пока это не начинает выглядеть совсем по-другому.
И все же так, как и все, что он говорит, и как и все, что он делает. Не полностью окончательно. Не окончательно полностью. О чем бы ни шла речь.
Но славный парнишка все-таки заходил в мою комнату. Вне всяких сомнений заходил, пусть даже и в сомнениях. Я совершенно уверена, что он неуверенно вошел в мою комнату и каким-то образом добрался до того самого места, где обычно лежит большой ежедневник. И взял ручку. И начал писать. Так почему же не закончил? Почему остановился? Почему сдался?
Или он… Или он просто… Урвал, урезонил… Урезал? Сократил? Вот что он всегда делает, этот славный парнишка. Сокращает. Урезает свою красивую челку, проглатывает половину того, что говорит, а остальное выплевывает. Блуждает по здешним коридорам без швабры.
И точно так же делает и все остальное. И делает, и не делает. И говорит, и молчит. Молчит и при этом ухитряется мне что-то сказать.
Не то чтобы продвигаясь вперед, но и не то чтобы назад.
Скорее куда-то вбок.
«Get f».
Или «F get»?
Это заставляет меня задуматься о Чарити и Фелисити и о том, что они говорят про этого славного парнишку. О чем они вроде с такой определенностью говорят про славного парнишку, все в котором кажется таким неопределенным.
«Транс», говорят они, – сокращенно от «трансгендер». «Аспи», говорят они, – сокращенно от «Аспергер». «Интер» – сокращенно от «интерсексуал»… По-моему, половину всего этого они попросту выдумали. Хотя по их виду такого не скажешь. «Лекси», говорят они. Это значит, бабуля, что у него дислексия, говорят они. Это значит, что все у него задом наперед, говорят они.
Или боком.
«Get f».
Или «F get».
«Get fucked» или «forget»?
«Пошла ты подальше» или…
«Забудь»?
Забудь…
Вот что написал славный парнишка. Вот что он пытался написать. Пытался написать, при этом пытаясь ничего не написать.
«Забудь».
В каком это смысле? Почему это важно?
Что он пытается мне сказать? Что он знает?
Понятия не имею.
Наверное, я уже забыла.
Но я все-таки помню об опасности. Все-таки помню о том, что мне грозит. Все-таки помню про Всесторонний Пересмотр своего Плана Исхода.
Смену.
Локации.
Моя комната… Мое окно…
А в этом моем окне, за этим моим окном – цветущий сад.
А в этом саду – дядечка постарше и любовь.
Только не сад… Только не сад, пожалуйста! Пожалуйста, только не сад!
Мой сын… Моя дочь… Мне нужна их помощь. Мне приходит в голову, что, пожалуй, я даже попрошу их об этом. Помоги мне, мой сын! Помоги мне, моя дочь, пожалуйста! Пожалуйста, помогите мне!
Что за чушь… Они уже помогают мне. Они всегда помогают мне. Они пишут в большом ежедневнике, переносят горшки с цветами в ванну…
Но они – это еще и младенцы: младенцы на старой фотографии, которым мужчина без головы щекочет пальчики на ногах.
А славный парнишка велит мне забыть.
И все же мне нужно вспомнить. Я просто обязана вспомнить. Разумеется. Разум у меня вроде пока имеется.
Только вот вспомнить что?
Смотрю на фотографию своего безголового мужа, который щекочет пальчики на ногах моих детей.
На этой фотографии есть любовь.
Есть даже счастье.
Интересно, как он туда попал?
Так и видишь любовь в том, как он щекочет эти пальчики. Так и видишь счастье в этих детках. В их крошечных счастливых пальчиках.
Мой сын… Моя дочь… Моя счастливая дочь. Мой счастливый сын.
Нет, это на них совсем не похоже.
Наверное, я не уделяла должного внимания их пальчикам.
Любви.
Счастью.
И все же нет счастья в разрыве, отхватившем верхнюю часть фотографии, нет любви в этой разлохмаченной кромке, которой оканчивается шея моего безголового мужа – эта шея с ее мерзкими складками.
Есть гнев.
Есть страх.
Страх?
Чей страх?
Мой, конечно же.
В этой разлохмаченной кромке несомненно есть страх, равно как злость и ожесточенность. Который тем не менее почему-то никак не… как это там говорится… не вяжется со всем остальным. Не укладывается в общую картину. Которая даже вовсе никакая не картина, а фотография.
Мне нужно прекратить играться со словами.
Мне необходимо вспомнить.
И помнить об этой необходимости.
Я помню эти складки у него на шее, потому что они, как и сама его шея, резко выделялись на фоне его всегда белого воротничка, над его обычным синим галстуком. Над… На фоне… Всегда… Обычно…
Он всегда любил носить воротничок и галстук. А теперь: ну кто же любит носить воротничок с галстуком? Кто теперь
