Шрифт:
Закладка:
Так что хотя Фрейд и использовал работы профессиональных исследователей из других областей знания, его в большей степени интересовал не тот вклад, который он может внести в эти области, а то знание, которое он может почерпнуть в них и использовать для разработки способов лечения индивидов (или групп), страдающих от болезни, известной в то время как «меланхолия». Так называли депрессивное состояние, переходящее в хроническое, вызванное невообразимой потерей объекта любви, которую не в состоянии облегчить нормальные и общепринятые режимы «скорби».
Говоря о психоаналитической концепции травмы у Фрейда, важно отметить, что, согласно самому Фрейду, не существует травматичных по своей сути событий. Даже самые ужасные потери вызывают у разных людей разную реакцию: одни получают травму, другие скорбят, третьи – различным образом сублимируют, подавляют и символически осмысляют потерю, «прорабатывая» свой опыт. И здесь снова важно подчеркнуть различия между, с одной стороны, медицинским и физиологическим и, с другой стороны, психологическим, психосоматическим и психоаналитическим представлением о травме. С физикалистской точки зрения события могут быть травматичными по своей сути. Это любые события достаточно разрушительной силы, которые несут в себе угрозу организму, индивиду или коллективу. Такое представление об историческом событии присутствует в репертуаре профессиональных историков, о чем свидетельствует использование ими понятия «кризис» для описания состояния, которое могут претерпевать как группы, так и отдельные индивиды. Но с точки зрения психоаналитического представления о травме, кризисы кризисам рознь. Не все кризисы, особенно когда речь идет о переживаемых организмом физических состояниях, оказываются травматичными для затронутых ими групп и индивидов. Более того, понятие травмы относится лишь к определенной реакции на кризис, когда субъект (только) на сознательном уровне понимает, что произошедшее означает кражу его идентичности, но не ощущает этого. Лишь впоследствии, под давлением аналогичного события, субъект одновременно осознает и воспримет произошедшее подобным образом. Что может быть более «историческим», «историологическим» или «историографическим» способом толкования специфически «исторического события»? Или скажем иначе: что может быть более историологическим способом толкования определенного вида психосоматического события (вне зависимости от того, идет ли речь об отдельном человеке или группе)?
Возможно, специфически историческое событие – это событие, которое происходит в некоем настоящем (или которое переживает та или иная группа). Мы не можем определить природу этого события и каким-либо образом обозначить его, поскольку оно проявляется лишь как «вторжение» силы или энергии, разрушающее существующую систему и вызывающее изменения (какие именно изменения и в какую сторону они направлены, остается неизвестным до тех пор, пока они не начнут происходить). Определить и понять конечную цель, задачу и смысл происходящего можно лишь впоследствии, равно как и отреагировать на изменения. Но под этим «впоследствии» я подразумеваю не любой момент в будущем. Речь идет о таком моменте, когда вторжение того, что кажется так или иначе связанным с предыдущим событием, раскрывает (или кажется, что раскрывает) самим фактом этой связи «смысл», значение, суть или даже предсказание, содержащиеся одновременно в более раннем и более позднем событии, пусть в скрытом и неявном виде. Таким образом, более позднее событие может быть правдоподобно представлено в нарративе, где оно оказывается исполнением (или де-реализацией) смысла, остававшегося латентным и теперь ретроспективно проявившегося в предшествующем событии.
Если бы это оказалось так, это было бы… чудом.
Контекстуализм и историческое понимание 143
В этом эссе я собираюсь предположить, следуя за философом Артуром Данто, что понимание – это своего рода «объяснение через узнавание», это ощущение, что правильно описанный объект займет подобающее ему место в системе номинации и классификации, заданной «здравым смыслом» (и/или исторической культурой), характерным для того или иного времени или места. Например, мы описываем сражение, которое произошло в далеком прошлом, в отдаленном месте и в культурных условиях, отличных от тех, что преобладают в то время, в том месте и в той культуре, в которых создается описание. Тогда такое описание будет производным от процедур перевода, которые выступают посредниками между разными стилями изображения, с одной стороны, и разными языками, кодами или структурами идентификации и классификации исторического события, с другой. Само собой разумеется, что раз мы имеем дело именно с историческими описаниями (описаниями, выполненными на идиоматическом языке историологии) или – что не одно и то же – описаниями исторических сущностей (то есть сущностей, которые уже обозначены и классифицированы как обладающие субстанцией «историчности»), то я сосредоточусь на вербальных описаниях. Речь идет о вербальных описаниях сущностей прошлого, цель которых – вызвать в воображении образ или картину этих сущностей (на основе «историологического» исследования письменных и вещественных источников, которых, как считается, достаточно, чтобы установить подлинность этой сущности и природу ее изменений в определенное время и в определенном месте в прошлом). В элементах и структурах таких образов мы можем «узнать» те элементы и структуры, к которым обращается любой грамотный человек, вне зависимости от культурной принадлежности и языковой одаренности, чтобы определить и классифицировать все, что кажется ему чуждым – или в данном случае просто «прошедшим» – в «пространстве опыта» его собственного времени144.
Поскольку мы говорим о вербальных описаниях, то можем обратиться к классификации знаковых систем в современной семиотике, которая различает индексальные, иконические и символические системы. Это позволит нам охарактеризовать различные виды описаний, встречающиеся в таких дискурсах, как историография, этнография, заметки о путешествиях, биография, свидетельства, романы, юриспруденция, и, да, даже философия. Принято считать, что существует два вида историографических описаний. Первый вид – технические описания, где идиома, используемая для репрезентации определенной исторемы или единицы историологического интереса, функционирует как метаязык, в котором конкретные означаемые связаны с конкретными означающими таким образом, что все явления, которые рассматриваются как не поддающиеся описанию в рамках данного языка описания, автоматически исключаются из числа потенциальных объектов историологического исследования. Второй вид – естественные описания или описания с точки зрения здравого смысла. В рамках таких описаний правила использования и упоминания «исторических» вещей соответствуют нормам повседневной образованной речи и, необходимо также отметить, утилитарного и художественного письма. (Например, в современной историографии чудеса и призраки исключаются из числа возможных объектов историологического изучения за исключением тех случаев, когда цель исследования – понять, почему люди другой эпохи
