истории с сюжетом. Как пишет Поль Рикёр, историческое событие – это реальное событие, способное служить элементом «сюжета». Или, говоря словами Луи Минка, историческое событие – событие, которое можно описать таким образом, чтобы оно послужило элементом нарратива125.

Все это означает, что события не делаются «историческими» только в силу того, что они действительно произошли в прошлом в определенное время и в определенном месте и оказали заметное воздействие на контекст, в котором они случились. И это связано с тем, что список таких событий, даже если разместить их в хронологической порядке, может стать анналами или хроникой, но едва ли историей. Для того чтобы определенное событие, набор или серию событий можно было считать «историческими», событие, набор или серия должны также поддаваться описанию, как если бы они обладали атрибутами элементов сюжета истории126.

Употребив слово «сюжет», мы призвали еще одного призрака, которого профессиональные историки боятся не меньше, чем слова «миф». Не только потому, что слово plot (сюжет) – это английский перевод греческого mythos, но и потому, что обычно именно «сюжет» считается тем средством, которое придает литературным произведениям их объяснительный эффект127. Есть отдельная большая дискуссия о том, как включить событие в серию таким образом, чтобы сделать из них последовательность и получить некое подобие объяснения того, почему это событие произошло. Пожалуй, даже слишком большая, чтобы попытаться тут резюмировать ее основные положения. Для наших целей достаточно отметить, что сюжет или то, что я решил называть осюжетиванием, присутствует во всех видах нарративного дискурса: мифическом, художественном или историческом. Таким образом, можно сказать, что если мифы, вымышленные истории и исторические произведения имеют общую форму (истории, басни, сказки, притчи, аллегории и т. п.), то они также имеют общее содержание, которое, согласно Франку Анкерсмиту, мы можем назвать «нарративной субстанцией»128. Понятие «нарративной субстанции» дает нам возможность утверждать, что историческое событие, в отличие от естественного события», поддается нарративизации129.

Докса современных профессиональных исторических исследований предполагает, что в истории (событиях прошлого) нет сюжетов так же, как и нет огромного, всеохватывающего всеобщего сюжета Истории (то есть плана, предопределенного конца, задачи, цели, или телоса всей траектории развития человечества, от неизвестного начала до невообразимого конца). Критика так называемых великих нарративов истории, отказ от которых, согласно Лиотару, по идее должен быть основной характеристикой постмодернистской мысли, предполагала, что такие фантастические понятия, как «провидение», «судьба», «предназначение», «прогресс», «диалектика» и другие, – это не что иное, как остатки мифологических и религиозных фантазий, давно отброшенных «современностью» (modernity). Главное возражение против «великих нарративов» заключалось в том, что они представляют собой способ телеологического мышления, преодоление которого было необходимым условием оформления естественных наук в их современном виде. В природе нет телеологии и покуда история принадлежит природе (а не наоборот) – по крайней мере, так считалось, – в истории не может быть телеологии. Это касалось как истории отдельных стран, так и всеобщей истории.

Конечно, люди и группы, как правило, мыслят телеологически, то есть планируют текущие и будущие действия в свете предполагаемых задач и целей. Можно сказать, что человеческие намерения ориентированы на конечную цель, что позволяет использовать интенциональность как основание для разграничения между миром людей и миром животных. Но, как сказал поэт, «лучшие планы мышей и людей часто идут вкривь и вкось»130, и как гласит житейская мудрость, «благими намерениями вымощена дорога к погибели». Люди и институты вполне могут планировать свои занятия с оглядкой на конечный результат, но если предположить, что участь отдельных индивидов и групп может быть предопределена так же, как участь дуба предопределена желудем, из которого он растет, то такая возможность одновременно успокаивает и ужасает. Успокаивает потому, что это снимает ответственность с субъекта-агента истории; ужасает потому, что это снимает ответственность с субъекта-пациента истории. Кроме того, не зря говорят, что детерминизм всегда управляет действиями других людей и никогда – нашими собственными, кроме тех случаев, когда мы хотим избежать ответственности за те или иные поступки.

Но что если действия людей могут быть одновременно свободными и детерминированными, если люди одновременно несут и не несут ответственность за них? Конечно, размышлять подобным образом скандально для философа и глупо для здравомыслящего человека. И тем не менее…

На заре западной философии и, прежде всего, в легендарных поучениях основателя стоицизма Зенона Китийского (умер в 265 году до н. э.) мы видим определенную связь между понятиями «события» и «предназначения», что стало общим местом для размышлений о времени вплоть до Хайдеггера, Рикёра и Бадью. По-видимому, Зенон учил, что каждое событие, происходящее в жизни человека, можно интерпретировать как свидетельствующее о работе провидения, которое превращает то, что кажется бессмысленным набором событий в предназначение (с сопутствующим представлением о том, что человек оканчивает свою жизнь не только в определенное время, но и в определенном месте – отсюда и наше понятие «пункта назначения», то есть места, в которое мы стремимся попасть).

Конечно, таким образом понятия «события» и «предназначения» переводятся в элементы драматического нарратива с предполагаемым началом, серединой и концом, развязкой и окончанием действия после сцены узнавания (анагноризис). Эти понятия функционируют скорее как схемы, нежели как концепты и элементы сознания, объединяя в себе мифическое и научное и задавая тон как нарративу, так и аргументации. Конечно, этимология ничего не объясняет, но мифологическая связь между событием и предназначением показывает, каким образом в поэтическом мышлении проблематичное понятие «события» с его коннотациями одновременно осмысленности и бессмысленности может функционировать как оператор процесса, в котором образ формальной связности (предназначение, судьба, мойра, телос) может быть использован для наделения хаоса космическим порядком. Как бы то ни было, связывая событие с предназначением как отношение фигуры с ее исполнением, я, испытав лексиграфическое удивление, смог немного понять, почему в Тезаурусе Роже131 «предназначение» (destiny) указано как антоним «события» (event)132.

Я искал антоним к слову «событие», потому что хотел начать свое размышление об историческом событии, поместив его в матрицу аристотелевского герменевтического квадрата, чтобы определить, какие понятия противоречат ему, какие противоположны, а какие являются его импликациями133. Если рассматривать событие как понятие, то, именно потому что это понятие, должен существовать антитетический термин, указывающий на противоречащее ему понятие. Если «событие» противоречит «предназначению», значит, событие, по крайней мере, относится к области, внутри которой или вопреки которой оно происходит, поскольку «часть» процесса может быть противопоставлена его «целому», частью которого она является. Событие ни в коем случае не может быть целым процесса, частью которого оно является, поскольку «предназначение» обозначает весь процесс, а