Описания, которые претендуют на «научность», как правило, производятся на техническом языке. Историография пытается подражать языку различных социальных наук или просто заимствует его. В результате при написании исторических работ используется технический язык или жаргон, даже если по своим целям эти работы преимущественно описательные, а не объяснительные (или номологические)145. Но даже после того, как история предприняла попытку стать «наукой», большая часть профессиональной историографии осталась верна протоколам и конвенциям обычной образованной речи как предпочтительной идиомы изложения материала. Прежде всего это касается нарративной историографии, которая стремится достоверно репрезентировать совокупность исторических событий (произошедших, как было установлено, одновременно в одном и том же месте, то есть в одном «хронотопе»)146 так, как будто они обладают формой тех историй, которые мы встречаем в мифах, эпосе, легендах и баснях. При этом историки предполагают, что такой способ изложения не должен нанести какой-либо ущерб «фактичности» данных событий. И некоторые историки считают, что изложение событий в форме «подлинной» истории – это объяснение их «в том виде, в каком они произошли на самом деле», или «такими, какими они были» в прошлом. Таким образом, если мы хотим охарактеризовать когнитивную силу или ценность нарративной историографии как описания, то нам необходимо отбросить представление о том, что «описание» прерывает «нарратив», и признать, что grosso modo147нарративная история сама по себе является описанием мира, в котором значительные процессы проявляют себя в форме историй. Нам также следует признать, что в нарративной историографии рассказанная история должна восприниматься как описание, объясняющее события посредством их осюжетивания, в результате чего они могут быть распознаны как истории определенного вида: трагического, комического, романтического, эпического и других, в зависимости от ситуации.

Эта идея кажется мне убедительной, поскольку в большинстве, если не во всех культурах нарративизация или нарративизированное изложение того, как вещь стала тем, чем она является с точки зрения реализма, здравого смысла или художественного воображения, воспринимается как «объяснение» этой вещи, даже если такое изложение нельзя назвать научным из‐за отсутствия в нем прямых указаний на каузальные законы, детерминирующие эту вещь. Однако если мы попытаемся оценить описание (или даже объяснения) объекта, предположительно относящегося к «истории» или просто «прошлому», то столкнемся с проблемой. Она заключается в том, что нет такого положения дел или ситуации, из которой мы могли бы почерпнуть сведения о том, каким был этот феномен «изначально», чтобы потом сравнить различные его описания и выяснить, насколько они точны и правдивы. Когда речь заходит о положении дел в прошлом, не существует неописанной совокупности феномена, с которой мы могли бы сопоставить различные описания этого феномена. Как отметил Луи Минк, когда необходимо сравнить различные описания одного и того же феномена в прошлом, сложно понять, что подразумевается под «одним и тем же». Причина в том, что не существует феноменов прошлого, которые мы могли бы наблюдать в «сыром» или неописанном виде.

Проблема ненаблюдаемого референта не станет менее острой, если мы скажем, что положение дел, постулируемое как «изначальное», можно обнаружить в письменных и вещественных «источниках», используемых в историологической работе. Действительно, эти источники существуют в настоящем в таком виде, который позволяет нам воспринимать, читать, изучать и критиковать их на предмет их относительной точности, релевантности и истинности по отношению к тем явлениями, о которых они говорят. Тем не менее в необработанном виде эти источники редко могут предложить последовательное изложение того, «что произошло» в тех хронотопических областях, из которых они происходят. Иными словами, проблема с источниками та же, что и с изначальным положением дел, сравнение с которым позволило бы нам установить, насколько реалистично и правдиво то или иное изложение. Конечно, мы можем сравнивать различные описания того, что мы считаем общим референтом. Но тогда возникает необходимость предварительно описать прежде неописанное положение дел в прошлом, чтобы использовать это описание как референт, который позволил бы нам критически оценивать правдивость, релевантность и адекватность других описаний.

Именно здесь нам может пригодиться идея «контекста». Она позволит смягчить тенденцию к скептицизму, вызванную неуловимостью исторического референта. Вспомним, что понятие «контекста» первоначально было взято из теорий сакральных (а в последствии и литературных) текстов, применительно к которым оно означает «речь, письмо или печатные издания, обычно предшествующие слову или другому элементу языка или следующие за ним» в фрагменте письма. Оно имеет отношение к различию в значении, которое может возникнуть, когда слово цитируется «вне контекста» по сравнению с его значением, на которое влияют слова, предшествующие и следующие за ним (его контекст) в данном употреблении. Идея и понятие «контекста» может расшириться настолько, что начнет включать в себя внеязыковые и экстратекстуальные элементы, окружающие слово. В таком случае «контекст», согласно «Краткому Оксфордскому словарю английского языка», означает «ситуацию», в которой любое «значение, выраженное через контекст» может быть определено как «отсылка» (reference) в противоположность «смыслу» (sense), который «присутствует в языковых элементах и среди них, вне зависимости от контекста». Как утверждает словарь, «проиллюстрировать значения слова „баран“ при помощи изображения или самого животного – значит использовать контекст; определить его как „овцу мужского пола“ в противоположность „овце женского пола“ – значит объяснить понятие через его смысл». То есть можно сказать, что контекстуалистское описание или описание исторического явления в контекстуалистском модусе дает нам представление об этом явлении, создавая вербальный образ отношений, которые существуют между этим явлением и той «ситуацией», в которой оно находится и выполняет определенную роль. Исходя из этого, существует два вида значения, которое может иметь тот или иной вербальный образ и a fortiori148 то или иное описания реальности или ее части. Во-первых, контекстуалистское значение, когда описание отсылает к отношению между агентом и агентностью, или событием и ситуацией, в которой происходит их взаимодействие (также оно может отражать это отношение или подражать ему). Во-вторых, семантическое или интерсемиотическое значение, которое производится через интралингвистический (грамматический, риторический, поэтический, словарный) обмен или произвольную замену означающих одной знаковой системы на означаемые другой и наоборот, как в поэтической, ораторской или просто «шутливой» речи и письме149.

Но если мы пойдем таким путем, то столкнемся с проблемой: референт контекста события или действия в прошлом настолько же трудно определить, как и референт самого события или действия. Если мы не обратимся к той или иной теории, которая поможет нам определить активных и пассивных участников данной ситуации – например, марксистской модели базиса и надстройки, которая утверждает примат способов и средств материального производства, выступающих двигателями исторических изменений, над идеями и верованиями – то контекст каждого события будет включать в себя