которые, как считается, обладают отчетливо позитивным или негативным значением в той культуре, где они циркулируют как носители значения. Таким образом, слово «крест» и образ «Х» отсылают не только к квадривиуму или греческой букве «хи», но также к определенной сцене из христианских преданий. В этой сцене христианский бог по имени Иисус, принявший облик человека, приносит себя в жертву и умирает на кресте. С тех пор крест, по ассоциации с этим событием, приобретает значение «святости» в том случае, если рядом с ним находятся другие символы, отсылающие к христианским значениям и смыслам. Кроме того, если включить знак креста в любую сцену, изображающую самые банальные события, то он может трансформировать значение, сообщаемое описанием всей остальной сцены в символическом или только парасимволическом коде.

Конечно, в приведенном примере означаемые религиозного типа имеют явный символический характер. Их функция состоит в том, чтобы наделять вещи значениями на основании, с одной стороны, тождества субстанции знака и его референта, и, с другой стороны, на основании его семантического содержания. Но то же самое происходит с предположительно секулярными и нерелигиозными знаковыми системами, когда вещь или сцена наделяется значением просто в силу того, что оно предписывается ее описанием. В результате, например, вещь или сцена может наделяться значением «благородства» при помощи таких знаков, как «белое перо» или оружие джентльмена (к примеру, меч) в противовес оружию злодея (кинжал) или простого крестьянина (дубина или топор). «Означать» или обладать значением – это демонстрировать атрибуты или «правильно» поступать с соответствующими вещами в соответствующих сценах, которые можно охарактеризовать как добрые, правдивые, красивые, благородные, светлые, чистые и почитаемые добродетельными людьми мира сего. Само собой разумеется, что значение вещи или сцены может также складываться из значений, противоположных тем, что были упомянуты выше. Важно отметить, что, хотя любой феномен в реальности можно «объяснить», не предписывая ему значения, невозможно описать какой-либо феномен, не предписывания ему значения или набора значений.

Это связано с тем, что все естественные языки представляют собой смесь технических и общих знаков, нагруженных символическими значениями. Это прежде всего касается класса знаков, известных как дейктические, то есть указывающих на положение вещей в категориях концептуальных пар, которые не имеют смысла вне отношения ко времени и месту их использования в дискурсе или без понятия, являющегося их антитезой: здесь/там, сейчас/потом, близко/далеко, высокий/низкий, ранний/поздний, полный/пустой, часть/целое, благородный/гнусный, добро/зло и т. д. В процессе описания вещь, сцена или событие постепенно пере-описываются таким образом, что все больше наделяется субстанцией или сущностью, заслуживающей Правильного Имени. Ключевая техника описания – «адъективизация» или определение вещи при помощи ряда прилагательных и наречий, которыми может быть описана она сама или ее действия. Таким образом, описание может привести к объяснительному эффекту через постепенно раскрытие предполагаемой субстанции, которая объединяет все атрибуты вещи и заставляет ее выглядеть именно так, а не иначе. И в указании на принадлежность вещи к определенному классу, роду или виду ценность полностью вытесняет факт.

Исторический дискурс и литературная теория

Возможно ли «нарративизировать Холокост» (narrate the Holocaust), и если да, то стоит ли это делать? Такой вопрос был задан группе исследователей весной 2011 года Институтом современной истории в городе Йена (Германия). Я бы хотел ответить на этот вопрос, обратившись к различию между «историческим прошлым» и «практическим прошлым», которое проводит философ Майкл Оукшотт. Оукшотта интересовало, по каким причинам ученые, интеллектуалы и простые люди обращаются к прошлому как к предмету интереса и изучения, а также как к источнику знания, которое может быть использовано как в «практических», так и в «теоретических» целях в повседневной жизни. Он отмечал, что историков, как правило, прошлое интересует как предмет научного исследования. Они стремятся выяснить, что на самом деле произошло в отдельных областях прошлого в соответствии с согласованными правилами изучения, репрезентации и объяснения. Помимо прочего, это также означает, что историки пишут свои работы для других историков, а не для «непосвященных». Они картографируют ту часть прошлого, к которой можно получить доступ путем изучения письменных и вещественных источников. Единственная цель и задача историков – расширение корпуса научного знания в соответствии с правилами исторического исследования, преобладающими в данное время и в данном месте. Другие люди также интересуются прошлым, но обращаются к нему как к предмету изучения скорее по «практическим», нежели по «теоретическим» соображениям. Любой человек, столкнувшись с проблемой в течение обычного (и тем более необычного) дня, может обратиться к своему прошлому или к прошлому своего сообщества, чтобы раздобыть информацию, найти способ решения проблемы или хотя бы определить, с какой именно проблемой он столкнулся – утилитарной, этической, технической или личной – прежде чем попытаться решить ее. Именно такое прошлое Оукшотт назвал «практическим», и именно оно было предметом интереса как философов истории (таких как Гегель и Маркс), так обычных граждан, политиков и школьных учителей, которые наивно полагали, что изучение прошлого может дать знание как практического, так и теоретического характера.

Я думаю, что Оукшотт понимал термин «практическое» в том смысле, который вкладывал в него Кант в своей второй критике, Kritik der praktischen Vernunft164. Речь идет о знании, которое помогает ответить на этический вопрос: «Что я должен делать?». Вполне понятно, что в попытке ответить на этот вопрос, человек может обратиться за помощью к своему прошлому (или к прошлому своего сообщества), чтобы напомнить себе о том, что за «я» или «мы» находятся в этой ситуации, требующей определенных практических действий. Важно понимать, что прошлое, в которое мы таким образом инвестируем как в источник практического знания, не является «историческим прошлым» и не может им быть. «Историческое прошлое» доступно только в исторических книгах, написанных и опубликованных профессиональными историками. Что я могу узнать о своей жизненной ситуации благодаря подлинно «историческому» рассмотрению событий далекого или даже недавнего прошлого? Как это может помочь мне справиться с текущей ситуацией? Если я обращаюсь к «прошлому», чтобы найти ответ на вопрос: «Что я должен делать?» – здесь, сейчас, в текущей ситуации, то это должно быть такое прошлое, которое мне (или сообществу, с которым я себя идентифицирую) кажется в этом отношении наиболее релевантным. Именно такое прошлое, а не историческое, требует нарратива, который тем или иным образом свяжет мое настоящее и настоящее моего сообщества с экзистенциальным настоящим, в котором происходят рассуждения и принимаются решения о том, «что я должен делать». Мне необходим (или, по крайней мере, может быть полезен) нарратив – история, соотносящая мое настоящее с той частью прошлого, которая не вызывает особого интереса у историков, поскольку