могло бы изобразить целую, подлинную, существенную правду». Этот эпиграф открывает дорогу для «истории», написанной в модусе, который достаточно сильно отличает ее от работ, созданных авторитетными нарраторами, которые располагают критическим аппаратом, позволяющим им оценивать доказательную силу каждого источника, определять его истинностную ценность и повышать или понижать ее в зависимости от обстоятельств.

Или же обратим внимание на еще один эпиграф из книги Фридлендера, на этот раз к третьей ее части, «Шоа (лето 1942 года – весна 1945 года)». Отрывок, взятый из дневника «Моше Флинкера169 (шестнадцать лет), Брюссель, 21 января 1943 года», гласит:

Это можно уподобить большому залу, в котором много людей, и все танцуют и веселятся. Но среди них есть небольшая группа, которая не танцует и не веселится. И время от времени сюда приходят, чтобы забрать из этой группы нескольких человек. Их отводят в соседнюю комнату и там душат насмерть. А людей, которые танцуют и веселятся в большом зале, это ничуть не волнует. Напротив, кажется, что это лишь увеличивает их радость и веселье…

Каков статус этого эпиграфа? Помогает ли он объяснить то, о чем пойдет речь далее? Является ли он парадигмой для тех свидетельств, которые будут использоваться Фридлендером? Нет, этот эпиграф служит фигурой, которая предвещает последующее изложение событий под заголовком: «Часть 3. Шоа (лето 1942 года – весна 1945 года)». Образ Моше Флинкера – это сравнение («Это можно уподобить…»), которое придает переносное значение всему последующему изложению событий, наделяя их скорее «констелляционным», нежели концептуальным значением. Фигура Флинкера «воплощается» в череде депортаций, расстрелов, казней в газовых камерах, массовых погребений и кремаций, о которых идет речь в оставшейся части книги.

Более того, вместо последовательности драматических сцен Фридлендер предлагает нам серию «констелляционных» образов (опять же, я заимствую понятие Беньямина). Каждая констелляция включает в себя несколько абзацев, которые иногда складываются в аргумент, анализ или объяснение, но в других случаях просто приводятся как необработанные «данные», собранные посредством фигуры или образа, а не понятия. Эти данные появляются словно сориты или «куча» предметов, которые, будучи собраны вместе – из разных мест, времен, источников, – в большей степени подтверждают истину того, что, как считалось, происходило, чем свидетельствуют о собственной «достоверности».

Во введении к «Годам истребления» Фридлендер также отмечает, что он хотел написать такую историю Холокоста, которая не дала бы «знанию» превратиться в трясину и «приручить» «квазиинтуитивную реакцию недоверия», возникающую, когда мы сталкиваемся с событиями, кажущимися нам (и казавшимися тем, кто их пережил) «невероятными». Я думаю, что тут Фридлендер указывает на новый вид события, который мог возникнуть только в условиях модернизации – например, существует большая разница между погромом и «истреблением». Модернизм – культурное движение, в основании которого лежит осознание того, что модернизация сделала возможными не только новые события, но также новые виды событий – события, которые могли быть порождены только новыми способами и средствами производства, созданными капитализмом на высоких стадиях своего развития. Такие события оказывают колоссальное непосредственное воздействие на огромные территории и большие группы людей. Они могут мгновенно распространяться по всему миру. В силу сложности своего производства, такие события являются «сверхдетерминированными». Следовательно, их не так легко подчинить нормальным или традиционным модусам репрезентации, объяснения или осюжетивания. Сам факт «Окончательного решения» не подлежит сомнению. Тот факт, что это событие произошло, свидетельствует о том, что на протяжении долгого времени в европейском обществе и культуре существовала такая вероятность. Но тот факт, что оно произошло именно в европейском обществе и культуре, а также место, время и то, каким образом осуществлялось «Окончательное решение» – именно это делает Холокост «невероятным» событием.

Таково историческое значение «Окончательного решения». Дело не в его происшествии, а в том, что оно оказалось непостижимым в рамках традиционных представлений о природе общества и прежде всего такого предположительно «просвещенного» общества, как модернизированная Германия, и о природе европейской цивилизации, частью которой оно является. Когда говорят, что Холокост непостижим, несоизмерим и непредставим, это не означает, что наука или искусство совершенно неспособны постичь эти события или создать их репрезентации. Это означает, что мы используем неправильные – домодернистские – разновидности искусства и науки, пытаясь объяснить феномен через его «сущность» и «атрибуты». А суть модернистского подхода к модернистскому событию заключается в признании того, что вещи не обладают ни «сущностью», ни «субстанцией». Модернистский подход предполагает, что неспособность распознать такие события связана не с техниками или способами описания, которые используются для подготовки феномена к «рассмотрению» в качестве возможного объекта знания, восприятия или репрезентации, а с не-природой (non-nature) самих модернистских событий.

Для Фридлендера «Окончательное решение» – не результат одной-единственной каузальной линии, и его нельзя «объяснить» средствами традиционной историографии. Конечно, он отмечает «кризис либерализма», роль Гитлера и идею «искупительного антисемитизма» как ключевые факторы, подготовившие «Окончательное решение». Но они скорее имеют характер того, что Морис Мандельбаум назвал «каузальными условиями» (causal conditions), нежели «вспышек молнии», которые вызвали пожар. На мой взгляд, «Окончательное решение» и его следствие, Холокост европейского еврейства, представлены у Фридлендера в большей степени как следствие всей истории европейской культуры и общества, и в особенности их модерной версии, нежели как отклонение, атавизм или «исключительное» происшествие. Более того, с точки зрения Фридлендера, мы можем рассматривать Холокост как возможность, заложенную в европейской культуре и обществе начиная с ее христианских истоков, а не как несчастный случай или исключение, которое невозможно описать нормальными историографическими методами. Именно из‐за своей нормальности Холокост кажется непредвиденным, ретроспективно непостижимым, и в конечном счете «невероятным».

Из этого следует несколько выводов для рассмотрения вопросов, имплицитно содержащихся в теме «представления событий Холокоста в форме нарратива». Если под «представлением в форме нарратива» мы понимаем изложение Холокоста в форме традиционной истории (басни, сказки, рассказа и т. д.), которая ориентирована на старый идеал «историчности», лежащий в основе «реалистического» романа XIX века и провозглашенной Ранке «историцистской» историографии, тогда нам угрожают все опасности, перечисленные Фридлендером во введении к сборнику «Исследуя пределы репрезентации»: эстетизация, фикционализация, релятивизм и все, что включает в себя зонтичный термин «постмодернизм». Причина в том, что отказ представителей школы Анналов от нарратива как легитимного инструмента научной историографии – нарратива не только как проводника идеологии, но так же как самой парадигмы идеологизирующего дискурса – был абсолютно оправдан170. Более того, можно сказать, что любое представление реальных событий в форме традиционной истории, сказки или рассказа не только эстетизирует, фикционализирует и релятивизирует события, с которыми оно имеет дело, но также неизбежно драматизирует их и (как следствие) сообщает им мораль.

Так что можно ли представить Холокост