упоминал идею Данто, что «факт» – это «описанное событие», и отмечал, что, в то время как события относятся к порядку вещей и материальных процессов, факты относятся исключительно или, по крайней мере, прежде всего к порядку языка158. Поэтому, как говорил Ричард Рорти, «истина» – это не характеристика вещей, существующая «где-то там» в реальности и присущая им, а характеристика определенного способа использования языка и его функции. Утверждения, предположения или высказывания могут быть истинными или ложными; ни теми, ни другими; одновременно и теми, и другими. Но о вещах мы не стали бы спрашивать, истинны они или ложны, ибо здесь нас интересует, что они собой представляют и что они могут означать в сочетании или в совокупности. Нас интересует их реальность, а не истинность или ложность. У нас может возникнуть желание сделать истинные утверждения об этих вещах, но рассматриваемая здесь истина в большей степени является семантической, нежели эпистемологической159. Нас также интересует, чем они являлись и что они означали в тех контекстах, в которых они когда-то действовали, страдали и существовали.

Но в то же время мы должны понимать, что утверждения, предикации и дискурсы относятся к классу вещей написанных и произнесенных. То есть в случае с такими вещами мы можем с полным основание спросить не только о том, реальны ли они или только воображаемы, но и о том, правдивы ли они, содержат ли они правдивые утверждения, обладают ли они свойством правдивости160. И это возвращает нас к прежней проблеме: можем ли мы в научном или фактическом плане судить об истинности или ложности описаний вещей, которые более не доступны для восприятия (потому что они остались в прошлом и об их существовании нам известно только благодаря их «остаткам» и следам в настоящем).

На данном этапе я бы хотел указать, что описания некоторых сложных феноменов предполагают суждения не столько об их истинности или ложности, сколько о adequatio rei et intellectus161. В западной традиции истинность утверждений о мире, как правило, оценивается при помощи критерия корреспондентности и/или когерентности. Эти критерии соотносятся с двумя видами отношений между знаками и референтами, выделенными Чарльзом Сандерсом Пирсом: иконическим и символическим соответственно162. Про описания, как и про образы, можно сказать, что они поддерживают некоторого рода миметические отношения со своими референтами. Они могут в большей или меньшей степени «походить» на структуры или атрибуты своих референтов. Но все иначе в случае с репрезентациями, не обладающими референтами, которые могли бы быть изучены при помощи наблюдения или измерения – как в случае с объектами прошлого. Трудно понять, что именно описывает историческое описание. Поэтому, используя семиотические концепции отношений знак – референт, мы не станем рассматривать их как индексальные или иконологические. Как следствие, с точки зрения семиотики перспективы обосновать истинность того или иного описания исторического феномена не выглядят радужными.

Именно в свете этой проблемы многие теоретики вернулись к «когерентной» модели проверки истинности исторических описаний. С этой точки зрения истинность данного описания исторической сущности или процесса должна определяться на основе анализа логической непротиворечивости различных пропозиций (предикаций), составляющих весь дискурс, в котором представлено описание. Здесь речь идет о логике тождества и непротиворечия, которая требует, чтобы элементы описания сначала были переведены в понятия, и чтобы затем эти понятия составили «аргумент о» референте, а не его репрезентацию. Но в таком случае мы уже не можем утверждать, что та истина, на которую претендуют описания исторических вещей, может иметь характер репрезентации.

Давайте вернемся немного назад. Допустим, уместность описания исторической сущности зависит от репрезентации ее отношений со своим контекстом/контекстами, и эта репрезентация, в свою очередь, зависит не столько от установленных правил и процедур, в соответствии с которыми выясняется, какими были эти отношения в определенном (или, как было сказано, конкретном) времени и месте в «истории», сколько от импровизированных правил и процедур, подходящих для описания индивидуальных (то есть индивидуализируемых) ситуаций в прошлом. В таком случае мне кажется очевидным, что техники и протоколы, в соответствии с которыми выясняется, какими были эти отношения, должны быть по своей сути скорее «поэтическими», то есть фигуративными и тропологическими, нежели понятийными и логическими. Они должны быть результатом импровизации или «бриколажа» в процессе анализа письменных и вещественных источников, относящихся к изучаемой ситуации. Так что в результате этого процесса мы получим описание, «когерентность» и «консистентность» которого будут символическими, а не индексальными или иконическими.

Философ Луи Минк утверждает, что истинность нарративного изложения реального набора событий не определяется истинностью составляющих его утверждений, рассмотренных по отдельности. Это связано с тем, что, как мы знаем, даже величайший исторический текст содержит те или иные фактические ошибки, искажения или неверные толкования. Минк утверждает, или скорее подразумевает, что истинность (или, если хотите, реализм) нарративного изложения некоторого фрагмента прошлого заключается в ощущении целого, которое оно создает. Это целое не просто «больше» суммы его частей, оно «другое» по сравнению с тем, что утверждается (или кажется, что утверждается) в тексте буквально. Но утверждать, что истина или смысл исторического изложения в модусе нарратива больше суммы его индивидуальных утверждений, взятых по отдельности, или принципиально отличается от них – значит утверждать, что его смысл и истина являются относительной, а не каузальной или структурной.

Это означает, что знаковые системы, которые вместе составляют нарративное описание некоторого фрагмента исторической реальности, включают в себя не только индексальные и иконические знаки, отсылающие к вещам, но также и символы.

Иными словами, истина описания явления, которое, как считается, существовало в прошлом или в истории, это истина символическая. Это значит, что описание референта в терминах, относящихся к символическим системам, которые используются определенным сообществом для наделения вещей и событий, считающихся «правдивыми», то есть «действительно произошедшими», значением или ценностью (что в данном случае одно и то же), может быть только символическим описанием. В этом смысле все описания прошлого или его фрагментов, которые считаются «историческими», – вне зависимости от того, производятся ли они профессиональными историками или же любителями, романистами, антикварами, поэтами, биографами, сочинителями или социологами, – участвуют в деятельности человеческого самосозидания. В ходе его и посредством него люди формируют или пытаются сформировать свои идентичности как членов групп, которым они могут принадлежать одновременно на символическом (на основании закона, обычая или традиции) и материальном (то есть генетическом или генеалогическом) уровне163.

Символ – это знак. Его означающее – это вербальный, визуальный, слуховой или тактильный образ (такой как круг и крест или слова «круг» и «крест»). А его означаемое отсылает к образам других вещей,