как Скайлер реализует (особенно в своих поэмах) тягу к речи или созидательному процессу, не имеющему ничего общего с желанием в обыкновенном смысле сублимированного вожделения. На всякий случай: глаз у него был наметан как следует (вот он в продуктовом магазине: «Тележку / я схватил, исколесил / проходы вдоль и поперек, пытаясь ухватить его анфас, / увидеть, как у него там / по части члена и каково его лицо»). Но в его манере мне показалось занимательным отсутствие воли к власти — или даже воли к извращению. Поэтика Скайлера — победоносно увядшая, как и многие из тех цветов, что он восславил.

Возможно, одна из причин этого увядания — химическая. В «Поэме поутру» Скайлер пишет: «Не забывай, что / доктор говорил: я помню и / не прикасаюсь [к выпивке]: стои́т не так уж / крепко (в самом деле): ты ведь знаешь, что от / „Антабуса“ и импотентом / можно стать? Да я и без него / вполне справляюсь с этим». Поэма заканчивается кульминацией, но извергается не сперма, а моча. Вспоминая, как давным-давно напился «Перно» в ночном Париже, Скайлер пишет: «Ура: и вот я здесь, стою у писсуара: / расстегиваю медленно ширинку и руку внутрь / засовываю: чудовищная травма, не могу / переложить свое набухшее хозяйство из одной руки в другую, не выплеснув / фонтан (в штаны) — как Моисей, что по скале ударил: и вот / я сделал это: зассал весь город, вместе с ним — рубашку, и штаны, и мягкий свой загар».

Действие «Поэмы поутру», как и действие многих других стихотворений Скайлера, происходит в доме его матери в деревне Ист-Аврора, штат Нью-Йорк. Он то теряется в воспоминаниях и анекдотах, то возвращается в настоящее, где его мать бродит туда-сюда по дому, всю ночь слушает радио, расставляет посуду так (и не иначе), смотрит телепередачи, шутит о размере скунса в мусорном баке и препирается со Скайлером из-за того, что тот хочет оставить окна открытыми настежь во время дождя («Но убирать-то мне», — ворчит она, материнский рефрен.) Другая великая эпическая поэма Скайлера, «Пара дней», ставит точку в истории его матери: «Маргарет Дэйзи Коннор Скайлер Риденур, / спи спокойно, / тяжкий путь окончен».

Мне кажется важным приостановиться и отдать должное тому обстоятельству, что большинство многополых матерей моего сердца: Скайлер, Гинзберг, Клифтон, Седжвик — довольно корпулентные люди. («Кого я имею в виду, когда говорю „мы нормальные“? — спрашивает поэт Фред Мотен. — Толстых. Тех, на кого не укажет ни один компас, как бы точно они ни располагались… Своих кузенов. Всех своих друзей».) Или, как пишет поэт Си Эй Конрад: «Родившись среди белого отребья, обладаешь привилегиями, которые незнакомы людям с деньгами. У меня на глазах друзья, чьи родители были врачами и банкирами, долгие годы смертельно БОЯЛИСЬ (даже когда бунтовали), что они недостаточно успешные, недостаточно благополучные, недостаточно чистенькие и СЛИШКОМ толстые…. А теперь, если не возражаете, у меня свидание с восхитительным умником c рабочим ротиком, и он уже направляется ко мне в гости, прихватив свежеприготовленный шоколадный пудинг и баллон взбитых сливок!»

И всё же, вместе с тем, было бы лицемерием не признать, что на буквальном уровне обладание небольшим телом, стройным телом, для меня давно связано с ощущением собственного «я» и даже с ощущением свободы.

И это вовсе не удивительно — ведь моя мать, как и вся родня по ее линии, одержима худобой как показателем физической, моральной и экономической состоятельности. Из-за ее худобы и многолетней одержимости полным отсутствием жира мне почти не верится, что у нее внутри когда-то помещались я и моя сестра. (Чтобы выносить Игги, я набрала сорок пять фунтов — это число ужаснуло мою мать и принесло мне радость запоздалого непослушания.) Однажды моя мать увидела на стене в ресторане тень и, прежде чем опознать ее как свою собственную, сказала, что она похожа на скелет. Глянь, какие все жирные, говорит моя мать разинув рот всякий раз, когда мы навещаем ее родной Мичиган. Она-то худая — значит, она поднялась, выбралась оттуда.

Писатель — это человек, играющий с телом собственной матери. Я писатель; я должна играть с телом собственной матери. Так делает Скайлер; так делает Барт; так делает Конрад; так делает Гинзберг. Тогда почему же мне так трудно это дается? Ведь, хотя я узнала в материнстве свое собственное тело и хотя я могу поставить на место своей матери тела множества незнакомцев (простейшая буддистская медитация), мне всё еще сложно помыслить тело своей матери как мою мать.

А вот тело своего отца, хоть он уже и тридцать лет как мертв, я представляю с легкостью. Я вижу его в душе — загорелого, красного, поющего в облаке пара. Я представляю чуть блестящие от жира завитки у него на затылке — кудряшки, которые передались Игги. Я помню, как выглядели на нем определенные предметы одежды: серый вязаный свитер, старые «левайсы», костюм на каждый день. Он был средоточием жара, энергии, счастья, сексуальности и пения. Я ценила его.

Думаю, моя мать красива. Но ее негативные чувства по поводу своего тела генерируют вокруг нее силовое поле, отталкивающее любые комплименты. Я давно всё заучила: сиськи — слишком маленькие; задница — слишком большая; лицо — птичье; плечи — старые. Но дело не только в возрасте — она с пренебрежением относится даже к своим детским фотографиям.

Не знаю, почему она никогда не чувствовала себя красивой. Думаю, я все эти годы ждала, пока она наконец почувствует себя таковой, как будто подобного рода любовь к себе каким-то образом подарит мне ее тело. Но теперь я понимаю — она уже мне его отдала.

Временами я представляю ее смерть и знаю, что ее тело во всех своих подробностях нахлынет на меня. Я не знаю, как переживу это.

Всегда ненавидела Гамлета — персонажа — за мизогинную хандру по поводу второго брака матери. И тем не менее я догадываюсь, что сама ношу внутри зерно Гамлета. У меня есть этому доказательство: детский дневник, в котором я поклялась однажды отомстить матери и отчиму за интрижку, разрушившую брак моих родителей. (Вскоре после этого мой отец скоропостижно скончался.) Я поклялась в дневнике, что мы вместе с сестрой будем вечно стоять на стороне умершего отца, который ныне взирал на нас из рая, обманутый, с разбитым сердцем.

Как и Гамлет, я больше злилась на свою мать, чем на отчима, который, по сути, был чужим человеком. Молодой маляр в белых штанах, он иногда оставался