Младенцы растут в круговороте надежды и страха; вынашивая, только глубже погружаешься в этот круговорот. Внутри не опасно, но темно. Я бы всё это объяснила драматургу, но он уже вышел из зала.

Когда с вопросами и ответами было покончено, ко мне подошла женщина и сказала, что только что рассталась с партнеркой, которая хотела, чтобы ее ударили во время секса. Она совсем поехала, сказала она. В прошлом подверглась абьюзу. Мне пришлось ей сказать, что я не могу с ней этого сделать, это не по мне. Судя по всему, она ждала от меня какого-то совета, поэтому я сказала ей единственное, что пришло в голову: я не была знакома с другой женщиной, поэтому мне было ясно лишь одно — их перверсии были несовместимыми.

Даже идентичные генитальные акты разные люди воспринимают по-разному [Седжвик]. Эту мысль очень важно — хотя и непросто — запомнить. Она напоминает нам, что различие кроется там, где мы наверняка ищем — и ожидаем — общности.

На двадцать восьмой неделе меня госпитализировали из-за кровотечения. Говоря со мной о возможной проблеме с плацентой, одна из докторов сострила: «Этого нам не нужно, ведь с ребенком-то всё будет в порядке, а вот с вами — вряд ли». Немного надавив на нее, я выяснила: она имела в виду, что в данном конкретном случае ребенок бы выжил, а я — нет.

Я неистово любила своего с огромным трудом зачатого будущего ребенка, но никоим образом не была готова покинуть юдоль плача ради его спасения. И те, кто любит меня, тоже вряд ли бы одобрили подобное решение — решение, которое уполномочены принимать врачи по всему миру и за которое в этой стране выступают прожженные противники абортов.

Однажды я ехала в аэропорт Кеннеди на такси мимо невероятно перегруженного кладбища у магистрали Бруклин — Куинс (Голгофа?). Таксист бросил задумчивый взгляд на надгробия, усеявшие холм, и сказал: Многие из тех могил — могилы детей. Да, наверное, отозвалась я с долей усталой настороженности от многолетнего выслушивания непрошеных монологов таксистов о том, как женщинам жить или вести себя. Когда умирают дети, это хорошо, сказал он. Они отправляются прямиком в рай, потому что невинны.

Я вспомнила этот монолог бессонной ночью, пока исследовали мою плаценту. И задумалась: а что, если бы вместо воплощения мечты о насильном деторождении по всему миру противники абортов радовались бы тому, что из абортария все невинные нерожденные души отправляются прямиком в рай, не делая крюк через это злачное место, в котором все мы в конечном счете становимся шлюхами (а также субъектами социального страхования). Может, хоть так они от нас отстанут раз и навсегда?

Никогда я еще так не была за репродуктивный выбор, как во время беременности. И никогда еще я не понимала столь отчетливо и радостно, что жизнь начинается с момента зачатия. Пускай феминистки никогда и не наклеят на бампер слоган «И РЕБЕНОК, И ВЫБОР»[62], но, разумеется, так оно и есть — и мы это знаем. Нам не нужно ждать, пока Джордж Карлин[63] всё разжует. Мы не идиотки; мы осознаем ставки. И иногда мы выбираем смерть. Мы с Гарри иногда шутим, что женщинам нужно выбирать, стоит ли сохранить ребенка, намного позже, чем на двадцатой неделе, — может быть, даже на второй день после его рождения. (Просто шутка, окей?)

Я сохранила для Игги много сувениров, но, признаюсь, выбросила конверт, содержавший примерно двадцать пять ультразвуковых снимков его пениса и мошонки, которые чирикающая медсестра, блондинка с конским хвостом, распечатывала для меня каждый раз, когда я делала УЗИ. Ух и гордится же он своим хозяйством, говорила она, прежде чем ткнуть кнопку «Печать». Или: Вот же хвастун!

Во имя всего святого, просто дай ему покувыркаться в брюхе, думала я, неделю за неделей угрюмо засовывая генитальные триптихи в бумажник. Дай ему шанс — возможно, в первый и последний раз — полностью забыть об обязанности разыгрывать перформанс своего «я» ради других и о том факте, что мы развиваемся — даже в утробе, — реагируя на поток проекций и отражений, рикошетящих от нас. В итоге мы называем этот снежный ком «я» (Арго).

Наверное, с оптимизмом взглянуть на этот снежный ком можно было бы, сказав, что субъективность относительна, и это странно. Мы существуем для другого и благодаря другому. На последних неделях я каждый день гуляла по Арройо-Секо, перечисляя вслух всех людей, которые ждали появления Игги на свет, надеясь, что обещания их любви будет достаточно, чтобы наконец выманить его наружу.

Приближался мой срок, и я призналась Джессике, женщине, которая будет принимать у меня роды, что беспокоюсь, вдруг молоко не придет — я слышала, у многих женщин так бывает. Она улыбнулась и сказала: Оно у вас уже есть. Видя, что не убедила меня, она сказала: Хотите, покажу? Я кивнула, робко вынимая грудь из бюстгальтера. Одним поразительным движением она схватила мою грудь своей рукой-клювом и с силой сжала. Кольцом распустился цветок из капель цвета заварного крема, равнодушный к моим сомнениям.

Согласно Кайе Сильверман[64], ребенок переходит на сторону Бога-отца сразу же после того, как осознает, что мать не способна защитить его от зла и что ее молоко — будь то буквальное или метафорическое — не является решением всех проблем. Как только человеческая мать проявляет себя как отдельная, ограниченная сущность, она глубоко разочаровывает. Будучи в гневе на мать из-за ее ограниченности, ребенок обращается ко всесильному патриарху — Богу — который по определению не может никого подвести. «Невероятно сложная задача, возложенная на основного опекуна ребенка не только культурой, но и самим бытием, заключается в том, чтобы дать ему представление об относительности, постоянно повторяя во множестве разных форм то, чему его в противном случае должна будет обучить смерть: „Здесь кончаешься ты и начинаются другие“.

К сожалению, этот урок редко усваивается, и мать обычно преподает его в огромный ущерб себе самой. Большинство детей реагируют на частичное удовлетворение своих потребностей предельной яростью — яростью, основанной на убеждении, что мать утаивает нечто, что ей на самом деле по силам предоставить».

Я понимаю: если опекун не научит ребенка отличать «я» от «не-я», ребенку будет трудно устанавливать личные границы. Но почему этот урок наносит такой огромный ущерб той, кто его преподносит? Что это за ущерб? Тот, что связан с необходимостью выдерживать ярость ребенка? Но разве не в наших силах должно быть выдерживать детскую ярость?

Сильверман также утверждает, что