Но вот у какого-нибудь парня появляется причина взглянуть на права или кредитку Гарри, и наступает неловкий момент, когда дух товарищества между двумя братанами глохнет. Однако дружелюбие не испаряется в мгновение ока, особенно если разоблачению предшествовал довольно продолжительный обмен любезностями — например, с официантом на протяжении обеда.

Недавно мы покупали тыквы на Хеллоуин. Нам выдали маленькую красную тележку, и мы складывали тыквы в нее, тащась по полю. Торговались, картинно ахали и охали перед снимающим голову механическим зомби в человеческий рост. Мы получили мини-тыковки в подарок — для нашего милого малыша. И вот потребовалась кредитная карта. Парень на секунду застыл, затем сказал: «Это ведь ее карта, так?» — указывая на меня. Мне было его почти жаль — настолько отчаянно он хотел нормализовать ситуацию. Я должна была ответить «да», но волновалась, что от этого будет еще больше проблем (обычно я законопослушна, но знаю, что могу принять удар на себя, когда и если потребуется; это знание жгучим отпечатком живет внутри). Мы просто замерли, как обычно, а затем Гарри сказал: «Это моя карта». Длинная пауза, косой прищур. Обычно над сценой проплывает тень насилия. «Всё сложно», — наконец сказал Гарри, пробивая тишину. Наконец мужчина заговорил. «Нет, совсем нет, — ответил он, возвращая карту. — Совсем не сложно».

Осенью своей беременности — в так называемый золотой триместр — я через выходные в одиночку путешествовала по стране в поддержку своей книги «Искусство жестокости». Я быстро осознала, что должна буду променять горделивую самодостаточность на готовность просить помощи — поднять сумки на багажную полку, по ступенькам метро и т. д. Я получала эту помощь, признавая в ней великую доброту. Не единожды случалось, что военнослужащие брали под козырек, пока я шаркала мимо по аэропорту. Их дружелюбие было поистине шокирующим. В тебе — будущее; а к нему нужно быть милостивым (или, по крайней мере, к определенному образу будущего, который, по-видимому, я была в состоянии произвести на свет, а наши военные — защитить). Так вот он какой — соблазн нормальности, думала я, улыбаясь в ответ, скомпрометированная и лучезарная.

Но беременное тело в публичном пространстве еще и непристойно. От него исходит своего рода самодовольный аутоэротизм: интимные отношения имеют место и видимы другим, но решительно их исключают. И пускай военные отдают честь, а незнакомцы поздравляют или уступают место, эта приватность, эта связь может также и раздражать. Особенно она раздражает противников абортов, которые предпочли бы расчехлить «два в одном» еще раньше — на двадцать четвертой, двадцатой, двенадцатой, шестой неделе… Чем скорее расчехлишь «два в одном», тем скорее избавишься от одной из составляющих этих отношений: женщины с правами.

Все те годы, что я не хотела беременеть, — годы, проведенные за жестоким высмеиванием «овуляшек», — я втайне думала, что беременные женщины получают удовольствие от своих жалоб. Вот они: вишенки на торте культуры, почитаемые за то, что занимаются именно тем, чем должны заниматься женщины, — а они всё равно якобы не ощущают поддержки и страдают от дискриминации. Да ладно! Потом, когда мне хотелось забеременеть, но я не могла, мне казалось, что беременные женщины наконец получили свой торт, но им, видите ли, не нравится глазурь.

Я оплошала повсюду — оказавшись (и всё еще пребывая) в плену собственных надежд и страхов. Я не пытаюсь исправить здесь эту оплошность. Я просто ее вывешиваю.

А теперь — словно беременную бумажную куклу — поместите меня, читающую лекцию о собственной книге про жестокость, в «престижный Нью-Йоркский университет». После лекции известный драматург поднимает руку и говорит: Не могу не заметить, что вы ждете ребенка, и это наводит меня на вопрос: как вам удалось совладать со множеством мрачных тем [садизмом, мазохизмом, жестокостью, насилием и т. д.], будучи в положении?

Ах да, ну конечно, думаю я, врезаясь коленом в кафедру. Давайте престарелый белый патриций загонит докладчицу обратно в ее тело, чтобы все стали свидетелями дичайшего, оксюморонного зрелища: думающей беременной. То есть чуть более раздутой версии общего оксюморона: думающей женщины.

Как будто никто и без него не замечал этого зрелища. Как будто похожая ситуация не разворачивалась чуть ли не в каждом пункте моего так называемого книжного турне. Как будто у меня самой, когда я видела беременную женщину в публичной среде, не пробегала в голове барабанная дробь, угрожавшая вытеснить всё остальное: беременная, беременная, беременная, — вероятно, потому, что душа (или души) в утробе генерирует помехи — помехи, которые препятствуют нашему обыкновенному восприятию другой как единственной другой. Помехи от столкновения не с одной, но и не с двумя.

Во время нервирующих сессий вопросов и ответов, тряски при взлетах и приземлениях и напряженных факультетских заседаний я клала руки на поднявшийся живот и пыталась без слов поговорить с существом, ворочающимся в темноте. Куда бы я ни шла, ребенок шел со мной. Привет, Нью-Йорк! Привет, ванная! И всё же у детей есть собственная воля, которая впервые дает о себе знать, когда мой ребенок выставляет конечность и превращает мой живот в палатку. Ночью он принимает причудливые позы, вынуждая меня умолять: Малыш, подвинься! Убери ногу с маминых легких! И если вы обнаружили какие-то отклонения, как я, то наверняка знаете, что вам придется наблюдать такие изменения в растущем теле малыша, которые могут причинить ему вред, и вы ничего не сможете с этим поделать. Бессилие, ограниченность, стойкость. Вы создаете ребенка, но не напрямую. Несете ответственность за его благополучие, но не можете контролировать ключевые элементы. Вы должны дать ему развернуться, подпитывать его развертывание, поддерживать его. Но разовьется он так, как запрограммированы его клетки. Невозможно обратить вспять структурное или хромосомное нарушение, выпив нужный органический чай.

Зачем нам каждую неделю измерять его почки и беспокоиться из-за их размера, если мы уже решили, что я не буду извлекать его раньше срока или как-либо лечить его до появления на свет? спросила я у врача, которая водила скользким ультразвуковым зондом по моему животу в тысячный, кажется, раз. Ну, большинство матерей хотят знать как можно больше о состоянии своих детей, сказала она, избегая моего взгляда.

По правде говоря, когда мы предпринимали первые попытки зачать, я надеялась, что разделаюсь со своим проектом о жестокости и перейду к чему-то более «позитивному» для создания более веселого аккомпанемента ребенку в утробе. Но я зря волновалась — помимо того, что на зачатие ушло гораздо больше времени, чем я рассчитывала, так еще и беременность сама по себе преподала мне урок, насколько неуместной была подобная надежда.