потребность ребенка в матери может «льстить материнскому нарциссизму, ведь она приписывает ей способность удовлетворить младенческую нехватку, а потому — в более широком смысле — и свою собственную. Поскольку эго большинства женщин в нашей культуре уязвлено, искушение погреться в лучах этой идеализации зачастую непреодолимо». Я была свидетельницей того, как некоторые матери не иначе как патологическим образом использовали своих детей, чтобы заполнить нехватку, утешить уязвленное эго или погреться в лучах идеализации. Но в большинстве случаев у этих людей уже были патологии до рождения ребенка. Они бы и с морковным соком сформировали патологические отношения. Оптика Сильверман, верной лаканианки, исключает наслаждение, которое получаешь вовсе не благодаря тому, что заполняешь лакуну, и любовь, служащую не просто бальзамом на рану. Насколько я могу судить, самые стоящие удовольствия на этой земле пролегают где-то между удовлетворением другого и удовлетворением себя самой. Кто-то назовет это этикой.

По мысли Сильверман, однако, этот цикл может — или должен — измениться: «Наша культура должна поддерживать [мать], предлагая положительную репрезентацию материнской ограниченности, но вместо этого она поддерживает во всех нас негласное убеждение, что [мать] могла бы удовлетворить наши желания, если бы действительно захотела». Но как могла бы выглядеть «положительная репрезентация»? Женские роли получше в голливудском кино? Как книга вроде этой? Не желаю ничего репрезентировать.

В то же время каждое слово, которое я пишу, может быть прочитано как своего рода защита или утверждение ценности меня самой (кем бы я ни являлась), моей точки зрения (которую я якобы высказываю) и чего бы то ни было, прожитого мной. Так много узнаешь о людях, стоит им открыть рот. Например, тут же понимаешь, что стоит держаться от них подальше [Айлин Майлз]. Отчасти в этом и заключается ужас говорения, письма. Прятаться негде. Когда пытаешься спрятаться, зрелище может быстро скатиться в гротеск. Вспоминается предусмотрительная попытка Джоан Дидион в «Синих ночах» пресечь на корню любые обвинения в том, что детство ее дочери Кинтаны-Роо было привилегированным: «„Привилегия“ — это упрек. „Привилегия“ — это клеймо. „Привилегия“ — это позорный столб. „Привилегия“ — это утверждение, с которым (как подумаю, сколько [Кинтана] выстрадала, как вспомню, что случилось потом) мне нелегко согласиться»[65]. Обидно читать эти слова, ведь, описывая то, «что случилось потом» — смерть Кинтаны сразу же вслед за смертью возлюбленного мужа, — Дидион раскрывает тему поинтереснее, пускай она от нее и отнекивается: экономическая привилегированность не способна уберечь от всех страданий.

Меня интересует преподнесение собственного опыта и реализация собственного образа мышления, и неважно, кто что подумает. Также я бы хотела легко согласиться с наличием у себя множества привилегий — разве что понимание привилегии как чего-то, с чем можно «легко согласиться» — «согласиться однажды и разделаться навсегда», — смехотворно. Привилегия сатурирует, привилегия структурирует. Но мне никогда не было интересно отстаивать правоту и — еще меньше — праведность какой угодно позиции или установки. Какие еще есть причины для письма, кроме как стать изменником собственного правления, собственного пола, собственного класса, собственного большинства? А заодно и письма [Делёз / Парне].

Боязнь утверждать. Вечное избегание «тотализующего» языка, то есть языка, который растаптывает конкретику; осознание того, что это очередная форма паранойи. Барт нашел выход из этой карусели, напомнив себе, что «утвердителен не он сам, а язык». Нелепо, говорит Барт, пытаться избежать утвердительной природы языка, «прибавля[я] к каждой фразе какую-нибудь формулу неуверенности, как будто что-либо само возникшее из языка способно его поколебать».

Мое письмо пронизано подобными тиками неуверенности. У меня нет никакого оправдания или решения, кроме как позволить себе эти колебания, а позже вернуться и избавиться от них. Такой редактурой я придаю себе смелость — не врожденную, но и не привнесенную извне.

Временами я устаю от этого метода и его гендерно означенной ноши. С годами я научилась вычищать слово простите из практически каждого рабочего мейла, который пишу; в противном случае каждый из них начинался бы: Извините за задержку, Прошу прощения за путаницу, Простите за что бы то ни было. Интервью с выдающимися женщинами стоит почитать, только чтобы послушать, как они извиняются [Моник Виттиг]. Но я не собираюсь обесценивать силу извинения: когда я говорю простите, то имею это в виду по-настоящему. И уж точно есть множество говорящих, которых мне чаще хотелось бы видеть колеблющимися, признающими собственное незнание, извиняющимися.

Рассматривая «Щенков и деток» Стайнер, я не могла не вспомнить «визуальный дневник» Нэн Голдин 1986 года, «Балладу о сексуальной зависимости» — еще одну серию фотографий, запечатлевшую друзей, любовников и бывших — всех, кто составляет племя фотографа. Однако из названий работ видно, что их настроения сильно отличаются. Один из наиболее голдиновских снимков в «Щенках и детках» — фото танцовщицы Лайлы Чайлдс (бывшей партнерки Стайнер) в интерьере, в легком расфокусе. Она смотрит прямо в камеру, полуодетая, окутанная неярким красным светом. Но вместо того, чтобы выставлять напоказ заплаканное лицо или синяки от недавних побоев, как в «Балладе», Чайлдс сцеживает молоко из груди с помощью автономного молокоотсоса и двойной электрической помпы.

Для многих женщин сцеживание — крайне интимный процесс. Кроме того, оно физически и эмоционально выматывает, так как напоминает кормящей матери о ее статусе животного — просто еще одного млекопитающего, к чьим железам можно присосаться и получить молока. Однако образы молочного кормления не встречаются нигде, за исключением фотографий в инструкциях к молокоотсосам (и лактационного порно). Слова и выражения вроде молозиво, выброс молока и заднее молоко возникают в вашей жизни, как иероглифы из затерянного мира. Именно поэтому присутствие стайнеровской камеры — и пристальный взгляд ее героини — и смущает, и будоражит. Особенно если вспомнить работы Голдин (или Райана Макгинли, Ричарда Биллингема, Ларри Кларка, Питера Худжара, Зои Штраус), которые, вызывая к жизни образы опасности, страдания, болезни, нигилизма или отвращения, зачастую заставляют нас почувствовать себя так, словно мы подглядели за чем-то сокровенным. А в интимном портрете Чайлдс передача жидкостей предназначена для питания. Почти не верится.

И, хотя сцеживание подразумевает питание, оно не обязательно подразумевает единение. Человеческая мать запасает молоко, потому что иногда, будь то по выбору или по необходимости, она находится вдали от ребенка и не может его покормить. Таким образом, сцеживание свидетельствует о дистанции, о материнской ограниченности. Но эта отделенность, ограниченность проникнута лучшими побуждениями. О чем бы ни шла речь, зачастую мы просто не можем дать больше.

Как-то я упоминала, что одну половину книги писала пьяной, а другую — на трезвую голову. Приблизительно 90 % содержимого этой книги я написала