Изабель мягко сжала ладонь Призрака Оперы. Он смотрел на свой родной дом, застыв в ужасе.

— Эрик, — выдохнула Изабель. — Боже… если тебе так тяжело об этом вспоминать, то давай лучше уедем. Отложим до лучших времён.

— Мы уже прибыли, — голос Эрика звучал ненормально тихо. — Идём. Я познакомлю тебя со своей семьёй.

Изабель похолодела. Эрик достал ключи и негнущимися пальцами открыл ворота. Без должного ухода металл местами заржавел, и вход в проклятый дом открылся с оглушительным скрипом.

Изабель шла по следам Эрика, утопая в глубоком снегу. Дом приближался, и девушке было страшно вновь поднять на него взгляд.

Выбитые стёкла, обугленные стены, метель внутри.

Когда-то это место было полно жизни. Когда-то здесь звучали инструменты, когда-то маленький Эрик учился здесь петь под присмотром строгого отца, когда-то здесь сновала прислуга, звучал смех. Когда-то эта глыба мёртвого льда излучала тепло домашнего очага.

Тростью Эрик толкнул то, что осталось от входной двери. Она открылась и безжизненно повисла на нижней петле.

— Я не был здесь пять лет, — глухо произнёс он, и его голос был холоднее и печальнее зимнего ветра. — Но помню каждую деталь, словно… словно и не умирал никто.

Изабель сжала кулаки. Теперь она ещё сильнее ненавидела себя за свои ребячество и эгоизм.

— Эрик, пойдём…

Но он её не слышал. Его карие глаза подёрнулись поволокой воспоминаний.

— В прихожей всегда пахло розмарином, — вздохнул он. Сейчас цветочный аромат сменился запахами гари и сырости, — Старшая горничная совершенно не разбиралась в парфюме, и у деда из-за её духов начиналась мигрень. Они ссорились, их скандалы были шумными и полными отвратительной ругани, но… Ришар де Валуа её не увольнял, да и не думал об этом. Сварливая мадам Имани заботилась и о моём отце, и о дядьях, и обо мне. Она давно стала членом семьи.

Он выдержал паузу.

— Потому я и похоронил её среди Валуа.

Его голос, обычно живой и мелодичный, был лишён эмоций.

Эрик прошёл дальше, Изабель тенью скользнула следом. И ахнула, увидев обугленные скелеты мебели, почерневшие обои, рамы картин, обрывки тяжелых штор. Когда-то здесь стояло фортепиано, а пламя превратило прекрасный инструмент в отвратительные обугленные останки.

У Изабель сжалось сердце от этой картины. В мрачной тюрьме Призрака тоже была комната с фортепиано — и мебель в ней была расставлена точно так же.

Она не знала, какая комната казалась ей более одинокой и печальной — в сгоревшем доме или в подвале театра.

— Отец обучал меня с тех пор, как я научился говорить, — Эрик провёл пальцами по почерневшему трупу фортепиано. — За неправильную ноту бил линейкой по рукам. Можешь не беспокоиться, счастье моё, тебя я подобным методом обучать не стану. Но ругани нам всё равно не избежать…

Изабель потребовалось мгновение, чтобы унять подступившие к горлу слёзы.

— Если это сделает тебя счастливым, я буду ругать тебя с таким жаром, что сорву голос в наших ссорах.

— О, нет-нет, — он невесело улыбнулся. — Если ты потеряешь голос, я это вряд ли переживу.

Это была обыкновенная шутка, но Изабель стало от неё до того горько, что она подошла к Эрику, обняла его. В этом доме и без того царила смерть, и девушка боялась даже думать о том, что её спутник тоже мог умереть.

— Как занятно…

— Что?

— В первый день в театре ты из-за меня дрожала от ужаса, — с этими словами он мягко обнял её, — а сейчас льнёшь к Призраку Оперы.

Изабель зарылась носом в его плечо, крепче прижавшись к мужчине.

— Я разглядела человека, — негромко произнесла она, — и под твоей маской, и под твоими шрамами.

— Как поспешны твои выводы, — Эрик закрыл глаза, прижавшись губами к её лбу. — Идём. Дом большой, для большой семьи. Здесь жило пять поколений Валуа вместе с прислугой. Горничные, дворецкий, прачки, кухарки… в детстве дом казался мне огромным королевством. Ну а я примерял на себя роли то принца, то рыцаря, то подражал прислуге. Отец был в восторге — сын с малолетства обладал страстью к перевоплощениям.

Эрик прерывисто вздохнул, пройдя с Изабель в кухню. Металлическая посуда обуглилась, полы вздулись уродливыми пузырями, чёрную от сажи, выгоревшую мебель укрыло снежным одеялом.

Но страшнее всего был отпечатавшийся на полу и стене человеческий силуэт. Словно кто-то сел в уголке, а на него плюнуло густым потоком угля и сажи.

Эрик долго смотрел на силуэт, сжав губы в линию.

— Наш дворецкий, — закрыв глаза, он утёр пот со лба, — мсье Рожер. Он даже с прадедом общался только на хлёстком языке сарказма. В детстве я его ненавидел, в юности — мечтал обладать таким же острым языком.

— Мечты сбылись.

— Я и близко не так хорош.

Эрик умолк, глядя на зловещий человеческий силуэт. Его глаза, обычно сияющие блеском живого ума, сейчас казались мёртвыми, остекленевшими. Эрик вновь переживал события пятилетней давности.

Не в силах этого выносить, Изабель подошла, провела ладонью по его лицу, заставила посмотреть на себя. Эрик не сразу очнулся от наваждения.

— Уйдём отсюда, — взмолилась она. — Прошу тебя! Не надо снова об этом вспоминать ради меня!

— Я не со всеми тебя познакомил, — прохрипел он. — Идём. Ты уже узнала, что мой отец был тенором Opéra Garnier, но я ни слова не говорил о матери.

Эрик провёл её в комнату, назначение которой Изабель не смогла определить. Здесь не было ничего, кроме обугленного дивана и чёрных, обвалившихся досок у стен.

Девушка часто заморгала, оглядываясь. Если бы здесь был тяжёлый стол, она бы сразу узнала кабинет Эрика из подвала театра.

Боже… как же сильно он тосковал по дому. Как же сильно хотел вернуть моменты счастья.

— Отца она встретила в тяжёлое для себя время, — вздохнул Эрик. — Кристин потеряла отца, моего деда. В то время она была обыкновенной хористкой, а папа уже получал главные роли. После очередной репетиции отец вымотался настолько, что уснул в костюмерной. А проснулся от тихого, прекрасного пения. Мама так успокаивалась — она начинала петь, чтобы сосредоточиться на вокале, а не на своём горе.

Эрик закрыл глаза, обняв Изабель со спины. Он опустил голову девушке на плечо, зарылся носом в волосы.

— До встречи с тобой я не понимал его романтического порыва.

— Эрик…

— Знаешь, что забавно, счастье моё? У нас с отцом одно имя. Он тоже Эрик де Валуа.

— Господи. Вы же свели режиссёров с ума.

— Только ли их? — хмыкнул Призрак Оперы. — Мы были соперниками, так что часто отыгрывали друг друга, высмеивали, выставляли в худшем свете. Плюсом ко всему, мы были