него произошла ссора с женой, очень бурная, даже драматическая. Вот каким деловым человеком стал Кунихико Инао. Впрочем, его ревность к Сёдзо была не такой уж серьезной, как он это показывал на словах. Когда он спрятал блокнот в карман, часы пробили одиннадцать. Можно было и пообедать не спеша и успеть на пассажирский поезд, отправлявшийся в час двадцать три минуты. Он вдруг повернулся к жене:

— Послушай, собери-ка все поживее.

— Вы хотите пообедать пораньше?

— Да нет, я о тебе говорю — мы едем вместе.

— Я не могу ехать.

— Почему?

— В полиции сказали, что до окончательного решения по моему делу мне нельзя вернуться в Токио.

— Ну, это мы как-нибудь уладим,— с уверенностью проговорил Кунихико и затем, морщась от досады и как бы обращаясь к самому себе, сказал:—Если бы эта машина у Курада не была таким старьем, можно бы ею воспользоваться. Да, мы так и сделаем. Бензин, надеюсь, у него найдется.

Старик Курада был владельцем гаража, куда вчера Тацуэ посылала горничную. Он вечно жаловался, что не может достать бензин,— контроль над распределением горючего был весьма строгий. Но тут дело было другое: если Курада доставит их в Токио, то, помимо хорошей платы за провоз, он при содействии Кунихико получит не по спекулятивной, а по твердой цене такое количество горючего, что целиком покроет весь, израсходованный бензин, да и в запасе еще останется. Старик это отлично знал, и поэтому единственная оставшаяся у него машина по первому же телефонному звонку была бы заправлена бензином, которого в гараже якобы не было, и примчалась бы к подъезду. Но Тацуэ не могла заставить себя уехать сегодня с мужем ни на машине, ни поездом. Мысль о возвращении с ним в Токио была ей противна. Уехать вместе с Кунихико казалось ей даже более унизительным, чем явиться под конвоем в полицию.

— Я не поеду.

— Но я же сказал, что с полицией все улажу. Раз я беру тебя с собой, не должно быть никаких возражений.

— Вопрос не в полиции. Просто я сама не хочу уезжать, пока дело как-то не решилось.

Тацуэ заранее знала, что скажут родственники и какие физиономии будут у них всех, начиная со старшего брата Кунихико, который с самого начала на их брак смотрел косо. Ей вовсе не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Кое-кто из родичей всячески заискивал перед Кунихико, видя в нем будущего главного хозяина фирмы Инао, а за спиной перемывал косточки Тацуэ, расценивая как «антинациональные действия» и то, что она ни разу не надела брюк — во время войны почти все женщины носили брюки,— и то, что она живет в Каруидзава, ни в чем себе не отказывая. Правда, Тацуэ было наплевать на их сплетни. Не особенно пугала ее и возможная огласка ее вызова в полицию. Но ведь все эти люди будут ей надоедать, это несомненно. Сочувствующие окажутся не лучше осуждающих. Взять хотя бы ту же Мацуко, которая, конечно, немедленно примчалась бы. Ее непрошеное самонадеянное покровительство, скоропалительные суждения и уговоры — все ее навязчивое доброжелательство едв а ли не хуже нападок и обвинений.

Представив все это, взволнованная Тацуэ вдруг поднялась с кресла и подошла к мужу:

— Разрешите мне остаться. Хорошо?

— Нет.

— Почему?

— Раз я сказал, что мы едем вместе, значит, мы едем,— повысив голос, ответил Кунихико и тоже поднялся с кресла.

Его смуглое лицо приняло злобное выражение. Но и у Тацуэ не было смиренного вида, соответствующего ее словам. Она была удручена, что надежда ее потерпела крушение, но это вызывало у нее не чувство грусти и разочарования, а гнев и возмущение. Она тоже пристально смотрела на мужа, словно стараясь отразить его взгляд. Внезапная бледность, яркие, подкрашенные губы и пристальный мрачный взгляд чуть косивших глаз сообщали ее лицу какую-то жестокую красоту. Несколько секунд они молча стояли друг против Друга в узком проходе между кроватями. Но вот Тацуэ словно про себя повторила:

— Я не поеду.

Кунихико резко взмахнул рукой, словно ее слова послужили сигналом, и эта широкая, большая рука схватила Тацуэ за плечо. Он громко выкрикнул:

— Можно быть упрямой, но нужно знать меру!

Сейчас он своим окриком и жестом напоминал разгневанного отца, собирающегося ударить непослушного ребенка. Но когда он сжал округлое нежное плечо Тацуэ, ощутил тепло ее стройного тела, у него, кроме раздражения, вдруг вспыхнул порыв страсти. Он обвил другой рукой талию жены и, устремив на нее злобный взгляд, с грубостью насильника повалил ее на свою кровать.

Через два дня Тацуэ, которая даже не вышла из спальни, когда уезжал Кунихико, согласилась приехать в Токио. Машину за ней прислал отец.

К особняку Таруми она подъехала уже в сумерки; ни матери, ни отца дома не было. Отец вернулся лишь после того, как она вышла из ванны. Для них двоих накрыли стол в малой гостиной, где окна были завешены черными шторами, по правилам светомаскировки. Таруми уже переоделся в теплый домашний халат из гладкой ткани.

— Мать в театре. Сегодня она, по-видимому, вернется поздно,— сказал он, садясь за красный лакированный круглый столик китайского типа. Тацуэ обернулась к горничной, стоявшей с подносом в руках, и отослала ее:

— Принесите кадочку с рисом и оставьте, я сама раз* ложу по чашкам. И захватите все, что нужно для чая.

Таруми искоса бросил на нее взгляд через стол. Его большие глаза были удивительно похожи на глаза дочери. «Эх, если бы она была мальчишкой»,— казалось, говорил этот взгляд. А как часто произносил это Таруми вслух, когда она была ребенком. Легкая улыбка разлилась по всему его румяному лицу,-как рябь на поверхности воды от упавшего в нее маленького камешка. Казалось, он ничего не знал о происшествии в Каруидзава. Весело сделав рукой такой жест, словно он чокается с дочерью, он поднес ко рту бокал с вином.

— Давно мы так не сидели за столом вдвоем с моей Тацу.— Этим ласкательным именем отец называл Тацуэ очень редко, с тех пор как она вышла замуж.

Но Тацуэ, сделав вид, что не заметила этого, сказала лишь, что действительно давно уже она не ужинала дома.

— Сегодня у нас нечто вроде чрезвычайной сессии, да?

— Ха-ха-ха! В самом деле. И на повестке дня весьма важный вопрос.

— Тогда давайте скорее покончим с ним. Как вы считаете, отец?

— Хорошо. Но прежде всего я должен знать