— Что?

— Вдруг это попадет в газеты, что тогда делать? Погибнет репутация всего дома Инао! Проступки бывают разные. А ведь за такие разговоры все на нас ополчатся. Обвинения и нападки посыплются на всю нашу семью, на всех родных. Да и твоего отца не оставят в стороне. Мало того, что это причинит ему хлопоты. При том положении, какое он сейчас занимает, его, пожалуй, и самого потребуют к ответу. Дело очень и очень серьезное!

Тацуэ застыла на месте. Колючим, твердым взглядом она следила за тем, как открывается и закрывается рот мужа. В сущности он говорил то, что она и сама думала. Не потому ли ей и захотелось написать Сёдзо, что она все это знала? И все же на глаза ее навернулись слезы, задрожали на ресницах и вдруг покатились по щекам. Ей было жаль себя, жаль за то, что рухнула ее надежда услышать от мужа хоть одно слово утешения — она так верила в это, когда подымалась по лестнице. Теперь ей было неприятно даже видеть свое письмо в его руках. Невольно она сделала шаг вперед.

— Дайте письмо.

— Пожалуйста. Очень оно мне нужно!

И он швырнул письмо с такой силой, что оно ударилось о стену, обшитую панелью, отскочило от нее и упало на ковер. Проследив за его полетом, Кунихико остановил взгляд на адресе. Пока он упрекал Тацуэ и говорил о позоре, который навлечет проступок на всю семью, он немного остыл. Лицо его приняло то же ироническое выражение, которое было у него, когда он вопреки ее желанию вздумал прочитать письмо. Он повернулся к жене.

— Почему же ты о таком важном деле решила сообщить прежде всего Сёдзо? Я всегда старался с полным доверием относиться к вашей дружбе. По-видимому, я ошибался, между вами что-то было. О переписке впредь не может быть и речи, да и вообще ты должна дать слово прекратить с ним всякие отношения.

— Какая глупость!

Тацуэ хотелось громко рассмеяться. Слезы ее высохли. Она смотрела на лоснящееся коричневатое лицо мужа, как смотрят на человека, сидящего перед тобой в трамвае, силясь вспомнить, где ты его уже когда-то видел. Бесспорно, Кунихико очень снисходительно относился к ее дружбе с Сёдзо. Быть может, он просто соблюдал свое молчаливое, тайное соглашение с женой или же просто подражал европейским джентльменам, которые, вернувшись из поездки, сразу же принимают ванну и облачаются в халат и которые не садятся в автомобиль и не выходят из него раньше жены, во всяком случае японцы на такую терпимость не способны. И теперь, слушая его слова, она как будто теряла одну за другой точки опоры и падала вниз с кручи. Она придвинула к кровати второе кресло, стоявшее у ее ночного столика, опустилась в него и, опершись правой рукой на подлокотник, левую руку прижала ко лбу и застонала.

— Тебе, значит, очень трудно дать такое обещание?

— Вы говорите вздор и все меряете на свой аршин.— Тацуэ гневно выпрямилась и, понизив голос, добавила:

— О своих отношениях с Сёдзо я могу сказать только то, что сказала вам совершенно ясно с самого начала. Если бы мы хотели, мы могли бы пожениться. Мы не сделали этого, потому что у нас не возникало такого желания. С тех пор ничего в наших чувствах друг к другу не изменилось. А вообще, если бы я поняла, что хочу изменить вам, я бы, прежде чем пойти на это, развелась с вами.

— К чему эти высокие слова?

— Я говорю совершенно серьезно. И вы сами, вероятно, знаете, что я не люблю обманывать, делать что-нибудь втихомолку. Именно поэтому у меня никогда не возникало желания делать такие мерзости, какими тайком занимаются все эти благородные дамы вокруг нас. А кроме того, если говорить честно, есть еще одна причина: мне не хочется быть похожей на вас. Но дружба с Сёдзо — это совсем другое. Что бы вы мне ни говорили, с ним будет все так, как было до сих пор. Прошу вас запомнить это. Наша дружба нисколько не затрагивает вашей чести. В ней нет ничего такого, из-за чего мне пришлось бы краснеть перед Мариттян. Это чувство нельзя назвать любовью или увлечением. Я не знаю, как его назвать, знаю только, что наша близость с детства служит мне поддержкой и мне ее ни в коем случае нельзя терять, хотя и кажется, что она мне ничего не дает. Я думала, что и вы это понимаете, и в душе была благодарна вам за это. А вы вот как сегодня обидели и огорчили меня. Прошу вас, откажитесь от своего заблуждения. Верьте тому, что я говорю.

Тацуэ сама не понимала, почему она говорит так длинно. В письме к Сёдзо она не столько рассказывала о самом инциденте, сколько о своих показаниях в полиции, которые

были и правдой и неправдой и объяснялись тем, что она все это весьма смутно помнила. Письмо ее была своего рода самоанализом, а сейчас она как бы произвела еще один анализ своих переживаний. Потрясенная вчерашними событиями, она искрение стремилась разобраться в себе. При других обстоятельствах она не стала бы разубеждать мужа — пусть думает что хочет. Но сейчас она отнеслась к этому серьезно. А может быть, все дело было в том, что она дорожила своей дружбой с Сёдзо больше, чем думала.

Однако Кунихико ничего не ответил. Казалось, он и не дослушал ее до конца. Он о чем-то думал, нахмурив брови, а брови у него были такие густые, широкие, что он иногда, как это делают женщины, подправлял их пинцетом, выдергивая лишние волоски. Поразмыслив, он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и начал делать какие-то заметки. Написал фамилию Таруми, затем фамилию Мидзуми — юрисконсульта концерна Инао. Помимо этих двух имен, обозначил в блокноте начальными буквами еще три-четыре фамилии; это были люди, которые могли бы помочь выкрутиться из этой неприятной истории. Кунихико получил закалку в банках лондонского Сити, был очень аккуратен в делах и любое дело прежде всего записывал для памяти. Своей памятью на цифры он был до некоторой степени обязан этой практике. Быстро делая записи тонким карандашом, он то и дело поглядывал на свои ручные часы. Вид у него был точно такой же, как во время работы в конторе, никто бы и не подумал, что лишь пять минут тому назад у