— Об этом-то я вас и спрашиваю,— нетерпеливо и сердито перебил ее следователь. Но затем, перестав постукивать авторучкой по столу, что, видимо, было его привычкой, он несколько смягчил тон и принялся как бы увещевать Тацуэ.

— Поймите, при подобных обстоятельствах для вас же лучше не запираться, не уверять нас, что вы забыли, что вы не помните. Конечно, фраза вырвалась у вас в разговоре случайно, ведь подобные высказывания никак не вяжутся с вашим положением в обществе. И если вы искренне признаете свою ошибку, это будет, разумеется, учтено. Но сейчас прежде всего необходимо точно установить, когда это произошло.

— Что бы вы мне ни говорили, этого я...

— Позвольте, ведь вам тогда шили европейский костюм. Постарайтесь вспомнить, какой это был костюм, затем, естественно, вам придет на память и все остальное. Как я уже сказал, в этот день шел дождь; разговор происходил в комнате, соседней с вашей спальней,— все это уже показала госпожа Сёда, и если бы вы хоть вспомнили, в какой примерно день это было, на этом мы бы пока закончили и отпустили вас домой.

Тацуэ остановила взгляд на плоском бледном лице следователя и совершенно искренне сказала:

— Но ведь вы, конечно, сами знаете, что с наступлением сентября здесь почти ежедневно идут дожди, и, значит, дождливый день нельзя принимать за какую-то точную примету.

А поскольку она постоянно отдает то шить, то перешивать свои европейские платья, у нее не остается в памяти, какое из них и когда именно шилось. И она добавила:

— Но если вы все-таки настаиваете на своем, можете считать, что, возможно, у меня когда-то и был подобный разговор с госпожой Сёда.

Но такое признание, очевидно, не удовлетворяло следователя. Он молчал и, сердито сморщившись, постукивал авторучкой о стол. Затем он предпринял еще одну настойчивую попытку выяснить дату разговора. Должно быть, ему хотелось составить полный, законченный протокол допроса. Но так как Тацуэ не сдавалась, он быстро дописал этот протокол и прочел его вслух ровным, бесстрастным голосом. Один лишь вопрос — дата ,разговора — остался невыясненным. Из первых строк протокола Тацуэ наконец узнала, что допрашивавший ее молодой человек был помощником инспектора полицейского управления префектуры Нагано.

— Подпишите здесь.

— У меня есть своя,— не взяв протянутую ей ручку, сказала Тацуэ и, достав из сумочки свою авторучку, поставила подпись под протоколом.

— Кстати, предупреждаю вас, что нам во всех подробностях известно все, что говорилось и делалось в компании, группировавшейся вокруг Тамэко Сёда. Мы примем все меры к тому, чтобы очистить атмосферу в Каруидзава и искоренить здесь антинациональный дух. Не пощадим и иностранцев. Вызовем и других дам из числа ваших приятельниц. Возможно, кое-кого придется и задержать, но вас мы пока отпускаем. Впрочем, по ходу следствия вас придется вызвать еще. Поэтому до окончательного разбора дела вы не сможете вернуться в Токио. Считаю нужным предупредить также, что всякая ваша попытка использовать в своих интересах положение вашего мужа или отца может привести лишь к обратному результату. Прошу этого не забывать. Мы и так проявляем к вам особую предупредительность. Сегодня, например, вас следовало привести под конвоем, но вам была предоставлена возможность явиться самой.

Тацуэ, чуть наклонившись, надевала в это время Позолоченный колпачок на авторучку, и со стороны могло показаться, что она почтительно слушает заявление следователя о якобы оказанной ей особой милости. На самом же деле она думала о только что поставленной ею подписи. Она подписалась под фразой, гласившей, что все вышеизложенные ее показания записаны верно. Но ей ведь дали подписать только последний лист. В отношении остальной части протокола она должна была полагаться на совесть полицейского чиновника. Но поскольку она не подписывала каждый лист и количество листов не было указано, при желании их можно было подменить и выдать за ее показания то, чего она вовсе не говорила. Мысль эта внезапно пришла ей в голову. Но высказать подобное сомнение значило бы высказать недоверие к блюстителям закона. И, решив подавить возмущение, поднимавшееся в ней, она молча встала со стула. Вдобавок ко всему прочему она так устала, что не могла больше ни о чем говорить.

Когда она вышла из помещения, улица была уже окутана вечерним сумраком. В небе, освещенном отблесками темно-красного заката, висел молодой месяц. Тоненький и какой-то трогательный, он был очень похож на золотую рыбку. Но Тацуэ видела не одну такую рыбку, а две. Месяц у нее в глазах двоился, и ей казалось, что две светящиеся рыбки справа и слева от нее плывут по воде на расстоянии метра одна от другой. Обычно она видела хорошо, но иногда у нее очень усиливалось косоглазие. Обратив лицо к месяцу и глядя на него словно на некий дорожный знак, она шла вперед, отчетливо видя перед собой две золотые рыбки, но вдруг они стали меркнуть и расплылись в два круглых мутных пятна. А на губах своих Тацуэ ощутила соленую влагу неожиданно покатившихся слез. На сердце у нее было тяжело. Охватившее ее чувство похоже было на гнев, но совсем иного характера, чем тот, какой она испытала, получив повестку из полицейского управления. На полицию она, пожалуй, больше не злилась. Размышляя сейчас о случившемся, она пришла к мысли, что полицейский чиновник был прав: они действительно поступили с ней великодушно. Они ведь могли нагрянуть к ней в дом, могли произвести у нее обыск, и она бы и пикнуть не посмела. Никто бы не мог им помешать притащить ее под конвоем, как говорил следователь. Не злилась она даже и на Тамэко Седа. Видя, что запираться бесполезно, та, несомненно, решила рассказать все, лишь бы хоть на день раньше вырваться из арестантской камеры. Но все-таки интересно, действительно ли она, Тацуэ, говорила этой женщине про ласточку? Ведь если это правда, у нее хватило бы решимости не запираться, какими бы неприятностями это ей ни угрожало. Но вся беда в том, что она не помнила. Она всегда гордилась своей памятью и потешалась над необыкновенной забывчивостью Мацуко. Уже по одному этому ей было досадно, что она никак не может вспомнить, был ли действительно у нее подобный разговор с Сёда, который повлек за собой такие последствия. Но вот Мидзобэ она эту фразу сказала и, конечно, зря. Сказала она то, что думала, и сказала сущую истину, но ведь сделала она это лишь для того, чтобы блеснуть остроумием, ради красного