находилось управление полиции. Здесь в одном из переулков в бунгало желтовато-серого цвета жила ее новая знакомая — Сёда Тамэ-ко, репатриированная из Америки. Она была вдовой, в пути, на пароходе, умер ее муж, который в течение многих лет работал врачом-окулистом в Чикаго. Эта женщина оказалась очень полезной для дам Каруидзава, и не только потому, что она была искусной модельершей. Через немку, которой она сдавала три комнаты на первом этаже, она была связана с компанией знакомых своей жилицы, таких же эвакуированных, как та, и даже с какими-то другими иностранцами, не то турками, не то армянами, жившими где-то за почтамтом; благодаря ей и ее связям все товары, которых теперь нигде нельзя было сыскать, появлялись как по волшебству, стоило только попросить об этом Тамэко Сёда. Тацуэ познакомилась с ней, купив у нее тоненькие дамские сигареты «Абдулла». Сама Тацуэ не курила. Сигареты она купила для одной приятельницы в Токио, которая была такой заядлой курильщицей, что никак не могла бросить, а познакомил Тацуэ с Сёда художник Мидзобэ. Для пробы Тацуэ отдала ей переделать сшитое в Париже и ставшее ей тесноватым пальто-труакар, и, против ожидания, Сёда Тамэко прекрасно справилась. Из-за этих обстоятельств дом Сёда и оказался в числе тех, в которые Тацуэ, не очень любившая заводить новые знакомства, заходила по пути. Она принимала примерно лишь одно из трех приглашений Сёды Тамэко на чашку чая, но все же бывала у неё,— дом Сёды в условиях военного времени был удобным местом. Помимо того, что здесь из-под полы можно было приобрести сахар, сигареты, шерсть, консервы и прочие товары, тут можно было услышать разные новости о положении на фронте, которые не получили огласки в печати. Иными словами, это был также и черный рынок информации. Секреты эти и пугали и развлекали дам, и Тамэко знала, как с ними говорить. Откуда-то она пронюхала и самым обстоятельным образом рассказывала о неблагоприятной военной обстановке, сложившейся после морского сражения в районе Соломоновых островов, о чем даже Тацуэ еще ничего не слыхала. Осведомленность Тамэко тоже привлекала людей в ее дом. В беседах она показывала себя не только коммерсанткой, она со знанием дела говорила о необыкновенной экономической мощи Америки, где она про-: жила двадцать пять лет; она, не стесняясь, заявляла, что, если бы не муж, настоявший на репатриации, она предпочла бы оказаться в концентрационном лагере в Америке, чем возвращаться в Японию.

Садик перед ее домом был невелик, но очень красивы были в нем клены с темно-пурпурными и багряными листьями, расцвеченные дыханием зимы. Пройдя через низенькую калитку и взглянув вверх сквозь ветки деревьев, Тацуэ обратила внимание, что на окнах второго этажа и на застекленной балконной двери жалюзи спущены. «Странно,— подумала Тацуэ.— Ее, наверно, нет дома. Но к чему эти меры предосторожности?» Тацуэ условилась, что придет на примерку после полудня, но уже по пути сообразила, что как раз на этот час ее вызывают в полицию, и решила перенести примерку на более позднее время. Вот почему она сейчас оказалась здесь.

На звонок вышла квартирантка — рыжеволосая немка, безвкусно одетая в красное с мелкими цветочками платье. У нее еще не сошел яванский загар с чересчур выпуклого лба и с кончика сплюснутого, словно зажатого между пальцами, носа. На вопрос, дома ли госпожа Седа, она поспешно ответила: «Найн! Найн!» — и сверкнула своими водяни-: стыми серыми глазами. Повторив это еще раз, она с шумом захлопнула дверь. Тацуэ едва успела спросить, нет ли дома старушки, которая была дальней родственницей Сёда и вела у нее хозяйство. Нечего было и думать о том, чтобы передать через немку, что она придет на примерку позже. Муж этой немки, необычайно приятный на вид человек, хорошо говоривший по-английски, нравился дамам, а жену его считали неприятной особой, от которой и слова-то не добьешься. Правда, сказывалось здесь и незнание языка. Но сегодня немка была особенно нелюбезна. «Может быть, поссорилась с соседкой?» — подумала Тацуэ, выходя на улицу.

Яркое солнце светило прямо над головой. Было приятно идти, вдыхая бодрящий прохладный воздух, видеть голубоватую прозрачную даль. Когда начинал дуть легкий ветерок, лиственницы по обеим сторонам дороги осыпали голову Тацуэ золотистой пылью. Здесь, внизу, природа еще не так заметно помертвела, как в горах, где была дача Тацуэ, и ряды сверкающих на солнце лиственниц с золотистой желтыми, острыми, как пики, верхушками и коричневыми, прямыми, как древки, стволами были удивительно красивы, придавали особую прелесть осеннему пейзажу. Тацуэ одета была во все черное. Бледно-зеленый шарф — единственное цветное пятно в ее туалете — был надет так, что видна была красивая линия подбородка и шеи. Лицо Тацуэ выражало душевное спокойствие и казалось веселым. Если бы справа на ее пути не показалось наконец темносерое здание полиции, она, вероятно, прошла бы прямо до вокзала, а затем, сделав крюк, направилась бы через перевал домой, и это была бы чудесная прогулка, какой она уже давно не совершала. Но она не забыла о повестке. Проходя мимо редких деревьев, росших перед зданием полиции, Тацуэ вдруг усмехнулась. Здание было зажато между двумя сходящимися под углом улицами, подобно песчаной косе в дельте реки. Сёдзо говорил ей, что где-то здесь недалеко—дача профессора Имуры. Но где именно — она не запомнила: в одно ухо влетело, в другое вылетело. Не знала она и сейчас, где он живет, и это показалось ей почему-то забавным.

Подойдя к квадратному, как на почте, стеклянному окошечку, прорезанному прямо против входа, Тацуэ протянула повестку.

— Я Инао. Пришла вот по этому извещению. Какое у вас дело ко мне?

Она уже не помнила, какое негодование повестка вызвала у нее утром, когда ее принесли. Ее все еще забавляло и действовало на нее успокаивающе то обстоятельство, что она так и не знает, по какой из боковых улиц можно подойти к даче профессора Имуры. Полицейский в форме, ничего не ответив, молча взял повестку и ушел в задние комнаты. Скоро он возвратился. Тацуэ провели через боковую дверь. То, что полицейский не вступил с ней в разговор через окошко, она сначала приняла за выражение почтительности и ждала, что ее проведут прямо в кабинет начальника управления, но она ошиблась. Ее ввели в пустую комнату с деревянными панелями, служившую, вероятно, для сбора полицейских, и указали на грубую скамью, стоявшую во всю длину стены. Тем не менее Тацуэ еще и в голову не приходило, что вызов не связан с посылками, как она предполагала. Обстановке же удивляться