Шрифт:
Закладка:
II. СЛЕПЫЕ, ГЛУХИЕ И НЕМЫЕ: 1749–51 ГГ
Его особенно привлек вопрос, который ирландец Уильям Молинье поднял в 1692 году: Сможет ли человек, родившийся слепым и научившийся отличать куб от шара на ощупь, при восстановлении зрения сразу же отличить куб от шара, или же ему потребуется, прежде чем он сможет провести это различие, некоторый опыт отношений между формами, к которым прикасаются, и теми же формами, которые видят? Последний ответ был дан Молинье и его другом Локком. В 1728 году Виллиан Чезелден успешно прооперировал четырнадцатилетнего мальчика, который был слеп от рождения; мальчика пришлось обучать, прежде чем он смог различать формы только с помощью зрения. Дидро также отметил карьеру Николаса Сондерсона, который потерял зрение в возрасте одного года и так и не восстановил его, но, создав для себя своего рода математический шрифт Брайля, приобрел такие навыки, что был назначен профессором математики в Кембридже.
В начале 1749 года Реомюр пригласил избранную группу посмотреть, что произойдет, когда с глаз женщины, перенесшей операцию по излечению врожденной слепоты, снимут повязки. Дидро был раздосадован тем, что ни он, ни кто-либо другой из философов не был включен в приглашение, и со свойственной ему безрассудностью предположил, что Реомюр устроил так, чтобы разоблачение произошло перед «некими ничего не значащими глазами».10 По словам дочери Дидро, эта фраза оскорбила госпожу Дюпре де Сен-Мор, которая гордилась своими глазами и была любовницей нынешнего директора либрарии, или главного цензора публикаций, графа д'Аржансона (Марк-Пьер, младший брат Рене Луи, маркиза).
9 июня Дюран опубликовал «Письмо о слепых для использования зрячими» («Lettre sur les aveugles à l'usage de ceux qui voient») Дидро. Оно было написано в форме письма, адресованного госпоже де Пюизье. Оно начиналось с рассказа о визите Дидро и его друзей к слепому виноградарю. Их поразило чувство порядка, проявленное слепым, — чувство настолько верное, что его жена полагалась на него ночью, чтобы вернуть на место все, что было нарушено в течение дня. Все его оставшиеся чувства были острее, чем у обычных людей. «Гладкость плоти имеет для него не менее тонкие нюансы, чем звук голоса, и нет опасений, что он примет другую женщину за свою жену, если только не получит выгоду от обмена».11 Он не мог понять, как можно узнать лицо, не прикасаясь к нему. Его представление о красоте сводилось к тактильным ощущениям, приятности голоса и практичности. Он не испытывал стыда за наготу, поскольку считал одежду защитой от непогоды, а не сокрытием тела от чужих глаз. Кражу он считал большим преступлением, ведь он был так беспомощен против нее.
Дидро пришел к выводу, что наши представления о правильном и неправильном происходят не от Бога, а от нашего чувственного опыта. Даже идея Бога должна быть усвоена, и она, как и мораль, относительна и разнообразна. Существование Бога сомнительно, поскольку аргумент от замысла потерял свою силу. Да, во многих организмах и органах, как в мухе и глазу, есть признаки замысла; но во Вселенной в целом нет никаких признаков замысла, поскольку одни части являются помехами — если не смертельными врагами — для других частей; почти каждый организм обязательно будет съеден другим организмом. Глаз кажется прекрасным примером приспособления средств к целям, но в нем есть грубые несовершенства (на что позже подробно укажет Гельмгольц). В природе есть творческая спонтанность, но она наполовину слепа и приводит к большому беспорядку и расточительству. Притворяясь, что цитирует «Жизнь и характер доктора Николаса Сондерсона» Уильяма Инчлифа (которого, очевидно, никогда не существовало), Дидро заставил слепого профессора сказать: «Зачем говорить со мной обо всех этих прекрасных зрелищах, которые никогда не были созданы для меня?… Если вы хотите, чтобы я поверил в Бога, вы должны заставить меня прикоснуться к нему».12 В воображаемой биографии Сондерсон отверг Бога,I и приписал порядок во Вселенной естественному отбору органов и организмов путем выживания сильнейших.
Все дефектные комбинации материи исчезли, остались только те, в которых механизм не предполагал существенных противоречий и которые могли существовать за счет собственных средств и воспроизводить себя…. Даже сейчас порядок мира не настолько совершенен, но время от времени появляются чудовищные продукты…. Что это за мир? Композит, подверженный революциям, все из которых указывают на стойкую тенденцию к разрушению, быстрая череда существ, которые следуют друг за другом, толкают друг друга и исчезают.13
Дидро завершил свое выступление агностицизмом: «Увы, мадам, когда мы поставим человеческое знание на весы Монтеня, мы будем недалеки от того, чтобы согласиться с его девизом. Ибо что мы знаем? О природе материи — ничего. О природе разума или мысли — еще меньше, вообще ничего».14
В целом, «Письмо о призраках» — одно из выдающихся произведений французского Просвещения. Оно увлекательно как повествование, блестяще проницательно как психология, образно как философия, утомляет лишь к концу шестидесяти страниц. В нем есть некоторые бестактности, которые вряд ли уместны в послании, якобы адресованном даме; но, возможно, мадам де Пюизье привыкла к тому, что Дидро смешивает плебейскую откровенность с эрудицией. Для пущей убедительности эссе включало подробное предложение того, что впоследствии получило имя Луи Брайля.15
Вольтер, который в то время (1749) находился в Париже, написал Дидро восторженную похвалу «Письму»:
Я с огромным удовольствием прочитал вашу книгу, в которой много сказано и еще больше предложено. Я уже давно уважаю вас так же, как презираю тупых варваров, которые осуждают то, чего не понимают…
Но, признаюсь, я вовсе не
