Утром мы снова приготовили из той же грязной воды завтрак и, закусив, двинулись в путь. Мошкара и другие насекомые досаждали всю дорогу. Я буквально опух — руки, ноги, все тело были искусаны.

После двухдневной ходьбы подходящее место, наконец, было найдено, и мы принялись за работу. Тут для меня и других политических началось еще худшее. Мы должны были рубить вековые деревья. Каждое дерево было настолько об’емистое, что нужно было рубить его вчетвером. У чалдонов эта работа шла легко и умело, у нас же при большой затрате энергии результаты были плачевные. Вдобавок ко всему этому стояли ужасные жары, надоедала мошкара, мешала на лице сетка. Работали от зари, с перерывом на обед. Во время еды приходилось окуривать себя дымом, раскладывая костры, чтобы хоть немного отбояриться от проклятой мошкары. Так продолжалось несколько дней. Бывало, лежишь ночью в кольце костров и мечтаешь о том, чтобы живым добраться до деревни, где осталась жена и товарищи. «Нет, — думал я, — надо достать денег и бежать, бежать из Сибири, так как все равно умрешь, если не от зубов дикого зверя, то от голодной смерти. Что такое каторга по сравнению с этой жизнью? Чорт с ними! Пускай поймают, пускай опять наденут кандалы». Так назрела у меня мысль бежать при первой же возможности.

Вскоре мы вынуждены были вернуться в деревню, откуда выехали, так как провизия была на исходе. Наша экспедиция, из которой убыл один рабочий (его убило деревом), снова двинулась в путь. Я и Дмитров решили отказаться от работы, на которой в течение последних 2-х недель мы пережили столько мытарств. При расчете мы за всю работу получили лишь по 4 рубля, а все остальное топограф засчитал нам за кашу и грязную водицу. Как мы ни ругались с ним, ничего не помогло, так как мы были «лишены всех прав состояния». Он дошел до такой степени наглости, что заявил, что мы должны были бы доплатить ему за то, что научились рубить деревья.

Получив по 4 рубля, мы, наконец, двинулись в нашу деревню, шагая в день по 30–40 верст. Я чувствовал себя совершенно разбитым. У меня было одно желание — скорее добраться до дому и лечь. Я переночевал в Елани у т. Мещерякова, который сообщил мне, что жена моя страшно беспокоится, так как за все время не получала от меня никаких вестей. Из Елани за 50 коп. я поехал в Подгорново. Жена встретила меня так, как-будто я пришел с того света. Действительно, выглядел я очень скверно, да и температура у меня была около 40°. Я заболел и слег на несколько дней. В течение этого времени все мои мысли были направлены на обдумывание плана побега. Приближалась зима. Деньги на побег нужны были большие. Я обратился за помощью в Париж — к т. Зиновьеву и в Америку — к одному моему товарищу и брату. А пока что я с другими товарищами принялся готовить дрова к зиме.

Раз в неделю мы получали через почтаря газеты и письма. По поводу прочитанного мы вели в своих товарищеских кружках продолжительные дискуссии.

В это время началась секретная подготовка к губернской конференции политических ссыльных, перед которой стояли вопросы об улучшении быта ссыльных, а также об организации заготовки паспортов для намеревающихся бежать.

Однажды как-то пришел я к старосте. Он спросил меня, не видел ли я Дмитрова, который ему очень нужен. Спрашиваю, в чем дело.

— Видите ли, — сказал он, — я только-что получил бумагу, в которой говорится, что его прошение на высочайшее имя о помиловании отклонено.

Я был поражен: брат известного болгарского революционера, Дмитров, просил помилования у царя!.. Я вспомнил, что в Одесской тюрьме его часто вызывали к начальнику тюрьмы. Просмотрев бумажку, я убедился, что это прошение было подано еще в Одесской тюрьме, после суда.

Я сообщил об этом Григорию Спиридоновичу, и мы решили, собрав политических, об’явить им о том, что я узнал, и порвать с Дмитровым всякую связь. Мы считали, что он позорит нас своим поступком. Я никогда не забуду его выступления на этом собрании: он плакал, как ребенок. Значительная часть политических требовала бойкота его, что равносильно смерти. Я решительно был против этого, так как считал, что, не будучи воспитан в нашей революционной школе, он не понимал, насколько его поступок предосудителен. В итоге — мы исключили его из нашей товарищеской среды.

В 7 верстах от нашей деревни была деревня Чалбышево, где тоже жили ссыльные. Среди них был один удивительно интересный товарищ, Сергей Тамаров — рабочий-слесарь, большевик. В ссылке он научился сапожничать, а в свободное время занимался охотой. Его винтовка находилась у крестьян, так как сам он не имел права держать ее у себя. Однажды утром я пришел к нему. Он показал мне убитого медведя и рассказал следующее.

Один из чалдонов в тайге имеет пасеку. Хозяин стал замечать, что в его ульях часто нехватает меду. Взяв винтовку, он с сыном и собакой пошел на пасеку и залег там в шалаше. Он был уверен, что мед похищает у него вор. Всю ночь чалдон прислушивался к каждому шороху. На рассвете послышался какой-то шум, и залаяла собака. Выбежавшие из шалаша хозяин и его сын увидели медведя, который, быстро поднявшись на задние лапы, подскочил к чалдону и ударом своей громадной лапы свалил и подмял его под себя.

К счастью, собака схватила медведя сзади. Тот бросил человека и убежал.

Еле живой добрался чалдон к себе в деревню. Охотникам было известно, что медведь не бросит своих посещений и каждую ночь будет ходить за медом. Тамаров быстро организовал охоту на медведя: 5 человек крестьян, пробравшись в шалаш, забаррикадировались в нем и стали дожидаться медведя. Рано утром зверь явился на пасеку. Когда он приблизился на расстояние выстрела, охотники дали залп по медведю и убили его наповал.

Перед моими глазами лежали только-что снятая черная шкура и мясо, которое было отдано Тамарову. Я помог ему засолить его, после чего мы устроили обед из медвежатины.

Так-называемых политических среди нас было много, но большею частью это были люди, попавшие в ссылку за экспроприацию или случайно — полууголовный элемент.

В нашей идейной группе большевиков деревни Подгорново царила дружная товарищеская атмосфера. Григорий Спиридонович Вейнбаум являлся душой нашей группы. Я виделся с ним ежедневно. Мы