— Знаете, г-н Деготь, вы прекрасно выглядите!

— Конечно, в романовском замке нетрудно поправиться, — ответил я.

После такого обмена «любезностями» он перешел прямо к делу:

— Вы знаете N? (он назвал имя провокаторши, которого я не помню).

Я ответил отрицательно.

— А она вас хорошо знает, — продолжал ротмистр, — вы у нее собирались и хранили оружие.

— Это наглая ложь провокатора, — сказал я.

На этом разговор наш с ротмистром кончился, и я не мог представить себе, что эта особа будет иметь наглость выступить и на нашем процессе.

Вместе с нами сидел болгарский товарищ — Дмитров, брат одного из видных руководителей коммунистической партии Болгарии. Он был по профессии переплетчик. Держал Дмитров себя хорошо, но только почему-то его вызывал к себе начальник тюрьмы. Когда его спрашивали о причине такого частого вызова, он отвечал, что он получает из Болгарии письма или деньги и поэтому его так часто и вызывают в контору. Я никогда не мог бы предположить, что он вел переговоры с начальником тюрьмы о подаче, — в случае, если его осудят, — прошения на высочайшее имя, как это потом выяснилось.

Наконец, мы получили обвинительный акт: нас, свыше 20 человек, привлекали к суду по 1-й части 102 статьи. Дело было назначено на 11 марта 1911 года. Я лично жил только этим днем. Мне хотелось скорее узнать свою судьбу, хотелось какой-нибудь перемены.

Вот наступил и долгожданный день. Рано утром нас вызвали, надели ручные кандалы и под усиленным конвоем повели в суд. Женщин посадили в тюремные кареты, а мы пошли пешком. Как было приятно, когда перед нами раскрылись тюремные ворота! Больше часу шагали мы по городу. Раздражали только ручные кандалы. В судебной палате нас разместили по отдельным комнатам, где мы могли свободно разговаривать со своей защитой. Я, Модестов и ряд других товарищей решили заявить, что мы являемся членами партии, и произнести речи. Но Малянтович, приехавший из Москвы, был решительно против этого, говоря, что дело будет происходить при закрытых дверях и наши речи не будут иметь агитационного характера и только могут принести вред другим товарищам. Мы согласились с ним, но поставили условием, чтобы защита не выходила из строго юридических границ дела, без каких-либо просьб о «снисхождении». На этом и порешили. Из посетителей в зал заседания могли притти только три родственника каждого из подсудимых. Этим правом воспользовались моя жена и сестра.

На суде мы все чувствовали себя бодро. Штульман был уверен, что его оправдают.

Но вот раздается возглас: «Суд идет!» — и в зал входят вершители наших судеб…

Три дня продолжался процесс. Допрашивали десятки свидетелей. Одна свидетельница заставила нас хохотать. Это была та самая провокаторша, о которой я уже упоминал. Она говорила о том, как Деготь приносил ей оружие и литературу, как я с другими товарищами (называя их по фамилии) приходил к ней.

Когда она кончила, Малянтович попросил председателя предложить «свидетельнице» указать подсудимого Деготя, которого она, по ее словам, хорошо знала. Председатель предлагает ей сделать это. «Свидетельница» смотрит на нас и указывает на… Штульмана. С таким же успехом она «узнавала» и других товарищей, что было вполне естественно, так как никогда не видела нас.

В прекрасных речах Малянтович и Александров разбили наголову прокурора, легко доказав, что все обвинение основано на доносах.

Однако, несмотря на эти убедительные речи, приговор был очень суровый. Только 6 человек были оправданы. Остальные получили каторгу и вечную ссылку. Штульман — 4 года каторги, Модестов — 6 лет, я и другие товарищи — по 8 лет каторги с заменой вечной ссылкой в Сибирь; замена эта мотивировалась нашей молодостью и легкомыслием.

Модестов бледен, но спокойно произнес:

— Приговор вынесен по совести, мы бы им вынесли и не такие еще приговоры.

Освобожденные радовались, а нас отправили снова в тюрьму и рассадили по камерам. Агеев был еле жив. Видно было, что он вряд ли доживет до ссылки.

По дороге в ссылку

Жена моя начала хлопотать о разрешении следовать за мной в ссылку, но губернатор Толмачев старался отговорить ее от этого намерения. Ее вызвал к себе чиновник особых поручений и пытался убедить в том, что она не знает, на что идет. Он говорил ей, что она еще слишком молода и не представляет себе, что ждет ее в Сибири.

— По закону вы можете получить развод, — сказал он.

Получив решительный отпор, он переменил разговор, заметив, что предупреждает ее только по своей гуманности. После долгих хлопот она получила, наконец, разрешение ехать со мной.

Нас отправили в конце мая, без предупреждения об этом.

Однажды меня вызвали в контору, где были собраны все товарищи, уже переодетые в арестантское платье. Мне велели раздеться догола. Отобрали пару белья из грубого холста, арестантский халат, шапку и коты. На дворе нас ждал конвой, который надел на нас ручные кандалы. Из всех арестантов и арестанток выделялась моя жена в «вольной» одежде. Она считалась арестованной, несмотря на то, что следовала добровольно. Коты никому не приходились на ногу: одним были очень малы, другим велики. По окончании этой процедуры нам приказали выстроиться. Затем начальник конвоя стал вызывать каждого из нас, задавая трафаретные вопросы: имя, фамилия, есть ли коты, халат и другие казенные вещи. Все это делалось в самой грубой форме, как бы с целью подчеркнуть, что мы, мол, ссыльные и с нами можно не церемониться. В конце-концов нас под усиленным конвоем повели на вокзал. По дороге я несколько раз получал удары прикладом, так как не шел «в затылок», а мне было очень трудно итти, потому что коты спадали с ног. На удары я отвечал протестами, за которые получал новые удары.

Нас провожали сотни людей, между которыми было много знакомых рабочих, посылавших нам сочувственные жесты. Под громкую команду солдат — «В затылок, в затылок!» мы, наконец, дошли до вокзала. Как водится, нас посадили в специальные арестантские вагоны и отправили в Киев. Жена моя поместилась со мной.

С конвойными, в отсутствие офицеров, у нас сразу установились хорошие отношения. Откуда-то появились газеты, которых я лично не читал около 1 1/2 года. В нашем вагоне была масса уголовных женщин, с которыми солдаты обращались довольно свободно.

В Киеве нас гнали пешком несколько верст до пересыльной тюрьмы. Там повторилась та же комедия, что и в Одессе: опять вызывали, задавали те же вопросы, на которые следовали прежние ответы. Через два дня нас отправили в Курск.

Нигде, ни в какой тюрьме я не пережил