нашу газету: у Агеева был найден 1-й лист корректуры «Рабочего», поправки на котором были сделаны, по мнению охранки, рукой Воровского. Воровский сидел в тюрьме месяца три. Тюрьма тяжело отзывалась на его здоровье и на состоянии его духа. Как-то летом белили камеры, и так как следствие наше было уже закончено, то меня перевели на несколько дней в камеру к Воровскому. Я был очень доволен этим переводом, ибо Воровский был очень интересным собеседником. Нашел я его в отчаянном настроении. По ночам он абсолютно не спал. Он ставил около себя тарелку с водой, снимал свою ночную рубашку и бросал клопов, которых находил в ней, в воду или брал лампочку и шарил по стенам, уничтожая паразитов.

— Как только заснешь, — возмущался он, — клопы ловко падают с потолка прямо на постель!

Такая война с клопами велась во всех камерах, но на Воровского она особенно действовала, как на человека, не привыкшего к тюремным условиям жизни.

Жандармское управление соединило наше дело и их, — т.-е. Модестова, Штульмана и др., — в один процесс. Через три месяца Воровского, за недостаточностью улик, освободили, а мы продолжали сидеть. Уходя из тюрьмы, Воровский обещал нам организовать защиту.

Мне и Агееву надоело сидеть в одиночке, и мы сговорились просить начальника тюрьмы о переводе Агеева в мою камеру под предлогом общих занятий французским языком. Нас соединили. Правда, первые недели между нами происходили горячие споры с утра до ночи. Он был плехановец, и потому неудивительно, что мы имели массу поводов для прений. За год пребывания в тюрьме Агеев изменился до неузнаваемости. На воле он был совершенно здоровым человеком, а здесь он таял с каждым днем. Вскоре врач нашел у него горловую чахотку, но все-таки, несмотря на это, Агеев оставался бодрым и веселым. На прогулках он часто издевался над Штульманом, указывая ему, что он, ликвидатор, судится вместе с нами.

— Ты хотел ликвидировать партию, а охранка тебя ликвидировала. Не нужно было встречаться с большевиками, — говорил он.

Штульман злился, а мы хохотали. Только один Модестов почти всегда молчал; но иногда и он иронизировал:

— Если, — говорил он, — нас осудят, то меня осудят за то, что у меня ничего не нашли, а Штульмана за то, что у него нашли телеграмму для меня. А так как царские судьи судят «по совести», то мы должны надеяться, что приговор будет справедливый. Ведь, каторга, это — тоже справедливый приговор.

Штульман доказывал, что такого приговора не будет, что это незаконно, тем более, что прибудут самые лучшие защитники, ибо Воровский сообщал, что из Москвы приедет Малянтович, известный политический защитник, а из Екатеринослава — Александров, и к ним присоединятся лучшие силы из местных адвокатов.

— Вы знаете, — отвечал ему Модестов, — я боюсь, что все те, у которых будут первоклассные защитники, получат каторгу скорее, чем те, которые не будут совсем их иметь.

Рядом с моей камерой сидел очень интересный товарищ — Миша Штиливкер. По убеждениям он был анархист. Часто слышно было его пение. Сидел он долго — и всегда в одиночке. Не проходило месяца, чтобы он не попадал 2–3 раза в карцер. Он никак не мог привыкнуть к тюремному режиму: то выругает надзирателей, то выгонит из своей камеры начальника тюрьмы или на свидании со своей женой устроит скандал, так как плохо слышит. Перелешин (начальник тюрьмы) ненавидел Штиливкера и очень часто бросал его в карцер на неделю или больше, откуда тот выходил ни жив, ни мертв, но через некоторое время снова туда попадал. Однажды Перелешин откровенно заявил ему, что если он будет осужден и перейдет на каторжный режим, то он его замучит в течение нескольких месяцев. К счастью, после почти 2-летнего содержания в тюрьме, суд освободил его. Иначе бы ему не сдобровать. После Октябрьской революции он стал членом РКП(б) и погиб на подпольной работе: он был растерзан в Одессе французской белогвардейской охранкой.

В той же тюрьме я познакомился с очень интересным соц.-революционером, фамилию которого не помню. Это был, если можно так выразиться, чистый ученый, математик. Мне пришлось с ним сидеть несколько дней. Он производил впечатление толстовца, так как был удивительным идеалистом. Он получил по суду вечное поселение. К моему великому удивлению, уже живя в Сибири, я узнал, что он отмстил за смерть Созонова: бежал из ссылки по подложному документу, как инженер, пробрался к начальнику тюрьмы, который замучил Созонова, стрелял в него, но, кажется, не убил. Только та эпоха могла толкать на убийство царских палачей даже таких людей, которые жили исключительно одной наукой.

С Агеевым мы сидели вместе несколько месяцев. Наши споры иногда превращались в ненависть друг к другу. Тюремная обстановка создавала такие условия, при которых буквально из-за малейшего пустяка возникала ссора, и потом целыми днями не разговариваешь с товарищем. Если кто-нибудь из нас прервет это тягостное молчание, тогда на душе вдруг становится радостно, хохочешь, как сумасшедший, не понимая, из-за какой глупости мы не разговаривали. Но проходит неделя-две, и опять повторяется та же история. Все это можно об’яснить только тем, что тюремная одиночка высасывала всю энергию, и бывали моменты, когда возникала ненависть ко всему, что есть в камере — от кровати и параши до своего товарища включительно. Наши ссоры в общем были довольно странны, так как все-таки мы очень любили друг друга. За 1 1/2 месяца до суда Агеева забрали в тюремную больницу. У него оказалась скоротечная горловая чахотка.

Почти во всех крупных процессах в качестве «свидетельницы» выступала одна провокаторша-анархистка. Она выступала даже и в тех случаях, когда ничего и никого не знала. Ей было лет 18. Как я узнал потом, она за экспроприацию была присуждена к смертной казни, которую ей заменили 20 годами каторги. Затем ей была обещана полная свобода, если она будет выдавать всех тех, кого она знает. Она согласилась. Благодаря ей, многие погибли на эшафоте, — особенно в первое время, когда она сидела в женском корпусе, как каторжанка. Все заключенные женщины относились к ней с доверием и на прогулках говорили ей такие вещи, которых никто не должен был знать. Она внимательно слушала, чтобы затем передать все жандармскому ротмистру, а потом уже выступала на суде, как свидетельница. Эта особа, не зная никого из наших обвиняемых, заявила следователю, что она знает и меня и других, что мы как-то собирались у нее на квартире, где хранили оружие.

Однажды меня вызывает к себе жандармский ротмистр, который вел дело. Он очень любезно здоровается со мной и