того, что пришлось пережить в Курском остроге. Как только нас впустили во двор и началась перекличка, я увидел, как избивают тех моих товарищей, которые были вызваны. Били за то, что не так ответил или не так шагнул. Естественное возмущение с нашей стороны вызвало поголовное избиение. Окровавленных, нас бросили в тюрьму, где сидело уже много каторжан. Когда закрыли камеру, уголовные предупредили нас, что здесь имеются специальные надзиратели, которые избивают внутри камеры каждого за малейший пустяк. Словом, режим в этой тюрьме был такой, что за 3–4 дня, проведенные здесь, я выстрадал больше, чем за 1 год 3 месяца заключения в Одессе. Заключенных избивали за то, что звон кандалов раздражал надзирателя; били за просьбу пустить в уборную; в заключение мы, политические, были избиты за отказ от общей молитвы.

Когда через несколько дней нас отправили дальше, мы были настолько подавлены, что первое время даже не разговаривали друг с другом. Жена моя не узнала меня, так я изменился.

После Уфы нам попался хороший подбор конвойных. Солдаты поднесли моей жене цветы, а мне газеты. В общем отношение солдат к нам было прекрасное. Но едва только показывался офицер, — все менялось.

Почти три месяца продолжалась дорога до Красноярска. Красноярская тюрьма была центром, куда прибывали каторжные со всех городов нашей обширной бывшей империи. Здесь этапных иногда задерживали по целым месяцам, пока не отправляли по месту назначения. Тюрьма была громадная. Разделялась она на несколько корпусов, из которых один был пересыльным.

Как только мы прибыли, Агеев настолько был плох, что его отправили в больницу, где он и умер на второй день. Это была первая жертва тюремного режима из моих сопроцессников. До последней минуты он был в сознании. На прощание он сказал мне:

— Володя, ты меня больше не увидишь! Прощай!..

Мы крепко обнялись, и он, держа мою руку в своей, добавил:

— Как только у тебя будет возможность, беги из Сибири, иначе тебя ждет такой же конец, как и у меня…

Смотря на умирающего, я никак не мог себе представить, что это тот самый Андрей, с которым я когда-то сидел в трактире и решал вопросы, как лучше организовать нашу подпольную работу.

Едва нас разместили по камерам, как раздалась команда собираться в баню. Когда мы двинулись, я сразу почувствовал, что эта тюрьма похожа на Курскую. Перед моими глазами то тут, то там били арестованных. Смены белья у меня не было. Пришлось в камере снять свое белье и переслать его жене, чтобы она его выстирала. Целый день я шагал по камере голым, дожидаясь, пока белье высохнет. В этой камере, куда меня поместили, были каторжане, которые ждали несколько недель отправки дальше. Между ними были секретарь Питерского комитета большевиков, Григорий Спиридонович Вейнбаум, после революции ставший председателем Красноярского исполкома, и другой видный товарищ, Резников, член Батумского комитета партии.

Увидев Прусакова, Резников бросился на него и воскликнул:

— Как, и ты здесь — провокатор?!.

Я остановил его и потребовал об’яснений, на каком основании он делает такое заявление. Я знал, что Прусаков все время сидел вместе с нами в тюрьме и теперь идет в ссылку, как и другие.

Резников заявил, что Прусаков работал у них в типографии, выдал многих товарищей, а сам уехал неизвестно куда, забрав с собой шрифт. Тогда Батумский комитет выпустил прокламацию, в которой об’являл его провокатором.

Зная, что грузины народ горячий и легко, по непроверенным данным, могли допустить ошибку, я считал себя морально ответственным перед Прусаковым, поскольку я был секретарем Одесского комитета, а Прусаков работал со мной. Поэтому я предложил выделить комиссию из политических для расследования. В эту комиссию попали: я, Григорий Спиридонович и еще трое товарищей. Из допроса Резникова выяснилось, что Батумский комитет, действительно, выпустил прокламацию, но на каком основании это было сделано, Резников не мог дать удовлетворительных об’яснений. В виду всего этого комиссия постановила считать Прусакова оправданным. Правда, у меня было против него подозрение, особенно после рассказа покойного Агеева о странном приезде Прусакова в Одессу со шрифтом в подушках. Но, видя его самого и его четырех детей среди нас, я старался отогнать мои подозрения.

В Красноярской тюрьме нам пришлось сидеть несколько недель. За это время много издевательств было совершено над нами. Обыкновенно вечером, до поверки, всех арестантов заставляли молиться. Между нами было много уголовных, которые исполняли это с готовностью. Только политические отказывались молиться. Однажды пришел помощник начальника тюрьмы и заявил, что лишает нас на 2 суток обеда; если же мы будем продолжать отказываться от молитвы, он будет вынужден прибегнуть к другим, более строгим мерам.

— Не забудьте, — сказал он нам, — что вы лишены всех прав состояния, и я, что захочу, то и сделаю с вами. Как видно, никто из вас еще не пробовал розог.

Мы продолжали упорствовать. К вечеру второго дня к нам ввалилась целая банда тюремщиков с помощником начальника во главе, крича: «На молитву!» Видя, что мы не трогаемся с места, они принялись нас бить, после чего побросали по карцерам.

В конце-концов нас «распределили» и погнали дальше. Я, Григорий Спиридонович, Прусаков, Дмитров и еще 20 других товарищей были отправлены на пароходе в Енисейск, где с нас сняли ручные кандалы и отправили пешком в Еланскую волость, откуда мы должны были направиться на наше место жительства — в деревню Подгорново.

Всю дорогу до Елани я чувствовал себя удивительно хорошо. Руки были свободны. Легче дышалось. Но перед нами стоял вопрос: где взять денег на жизнь? Выдача арестантских 10 копеек была прекращена. С собой брать денег не разрешалось. К счастью, у жены моей в пальто было зашито 10 рублей. Но на 24 человека эта сумма была ничтожной.

В Елани мы были встречены политическими ссыльными, жившими там. Встреча была удивительно хорошая, особенно со стороны тов. Н. Л. Мещерякова. Меня и Григория Спиридоновича он пригласил к себе. Он рассказал нам много новостей, которые мы буквально глотали, так как совершенно были оторваны от всякой политической жизни. На следующий день мы отправились в Подгорново, которое находилось в 30 верстах от Елани.

В ссылке

Прибыв туда в арестантской одежде, мы произвели на живших там полудиких людей такое впечатление, что они убегали от нас. Деревня Подгорново имела несколько десятков изб, окруженных тайгой. Староста начал искать для нас квартиры, но никто не соглашался впустить нас. В этой деревне никогда не было ссыльных, и наше появление напугало жителей — «чалдонов». Мне легче было найти