а утром был уже на станции, чтобы отправиться в Вену, а оттуда — в Париж. Одно смущало меня, — мысль о том, как трудно мне будет без знания французского языка и без копейки денег жить в таком большом городе, как Париж.

Ехавшие со мной в поезде подозрительно осматривали меня, одетого в простую русскую рубашку. Когда ко мне обращались с вопросами, я отвечал по-русски: «ничего не понимаю». Когда, наконец, я приехал в Париж, я буквально не знал, куда двинуться. Масса народу, чужая, непонятная речь, шум автомобилей, трамваев, омнибусов, — все это ошеломило меня. Идя по улице, я часто останавливался, боясь, чтобы на меня не налетел автомобиль или извозчик. Я удивлялся, глядя на парижан, которые так свободно себя чувствовали во всем этом хаосе шума и движения. В кармане у меня был адрес одного товарища, жившего в Париже. Разыскать его являлось первой необходимостью.

Адрес был написан на клочке бумаги, и я показывал его всем, кто казался мне русским. Но к кому я ни обращался, все оказывались французами и только отрицательно качали головой. Наконец, после долгой ходьбы я добился результатов. Мне указали на громадный дом, напоминавший дворец. По внешнему виду я никак не мог поверить, чтобы здесь жил мой товарищ — простой рабочий. Когда я показал свою бумажку дворнику этого дома, он провел меня черным ходом со двора и пальцами указал «7», что значило — 7-й этаж. Я начал взбираться по лестнице, которая была так узка, что 2 человека, встретившись, едва могли разойтись. Комната, где жил мой товарищ, была комнатой для прислуги. Это было маленькое с окном в потолке помещение, имевшее вид настоящей тюремной камеры. Солнце никогда не проникало сюда.

От товарища я узнал, где живут эмигранты и где собирается большевистская группа. Через несколько часов я был уже в русской библиотеке, где радостно слушал русскую речь. Узнав адрес нашей группы, я связался с секретарем, который сообщил мне, что работу здесь найти трудно, но все-таки по силе возможности помочь обещал. С этого дня я с утра до позднего вечера бродил по городу, заходил на переплетные фабрики и мастерские, где показывал знаками, что я переплетчик. Ответом на это был или смех, или жест, указывающий на дверь. Так почти две недели я шагал по мостовым Парижа.

Однажды случайно около Пантеона, где находится университет, я нашел переплетную мастерскую, которую содержал какой-то поляк, говоривший немного по-русски. Поняв, что мне нужно, он быстро и с видимым удовольствием принял меня на работу. Эксплоатация в этой мастерской была безбожная. Рабочие работали в день по 12–15 часов, получая за это 5 франков. Хозяин прекрасно понимал, что рабочие от него никуда не уйдут, дорожа своим местом. Я лично был рад, что хоть немного мог заработать себе на пропитание.

К этому времени я уже успел познакомиться со многими товарищами и побывать на заседании группы — в небольшом кафе, переполненном незнакомыми мне товарищами. В каждом лице я видел тов. Ленина, которого я тогда еще не знал. Мне говорили, что в нашу группу входят и т. Ленин, и т. Зиновьев, и т. Богданов, и много других.

Ярко запечатлелось в моей памяти одно собрание под председательством т. Семашко. Первым выступил т. Григорий (Зиновьев) с докладом об «отзовистах». Ему возражал в эффектной речи т. Мануильский, который жил тогда под псевдонимом «Ваня» (впоследствии — «Безработный»). Когда председатель сказал, что «слово предоставляется тов. Ленину», и тот начал говорить, я буквально впился в него глазами. Каждое его слово глубоко проникало в сознание, хотя он говорил не с таким ораторским пафосом, как т. «Ваня».

На том же собрании я познакомился с т. Литвином («Седой»), которому впоследствии был многим обязан. Благодаря ему, я получил комнату в том доме, где он жил, — на улице Паскаль, в пролетарском центре, где находилось много кожевенных заводов. Тов. «Седой» работал тогда слесарем на одной из фабрик. Устроившись с квартирой, я начал постепенно обзаводиться хозяйством: купил себе кровать, стол, стулья и пр., — словом, устроился так, как все эмигранты.

С раннего утра я уходил на работу, обедал в ресторане, а поздно вечером, утомленный и разбитый, поднимался на свой 6-й этаж и принимался готовить на спиртовке себе ужин. Если случалось, что не было спичек, я бросался в постель и засыпал голодный, так как спуститься вниз за спичками нехватало сил.

В районе «Гобленка», где ютились наши эмигранты, почти еженедельно бывали рефераты на различные темы. Разбирались всевозможные политические течения. Часто выступали меньшевики с Даном и Мартовым во главе. Споры на этих рефератах всегда были горячие. Это как-раз было время жестокой борьбы большевиков с «ликвидаторами» на правом фланге и «отзовистами» — на левом. Все тонкости этих вопросов мне, молодому рабочему, были мало понятны, но я все же старался в них разобраться и потому не пропускал ни одного реферата.

Я продолжал работать в мастерской поляка. Безработица в то время была большая, и наши эмигранты подлинно умирали с голоду. По истечении нескольких месяцев работа на нашей фабрике уменьшилась, и хозяин рассчитал меня. Однако, без работы я был недолго. Мне предложили работать в типографии ЦК партии, где печатались «Пролетарий» и «Социал-Демократ». Там моя работа заключалась в том, чтобы фальцевать и сшивать «Протоколы Лондонского С’езда», а также делать трубочки, в которые вкладывались напечатанные на папиросной бумаге «Пролетарий» и «Социал-Демократ». Для лучшей маскировки содержимого трубочек, туда вкладывались еще какие-нибудь шикарные гравюры, и в таком виде свертки посылались в Россию по какому-нибудь буржуазному адресу. Типография помещалась вместе с редакцией на «Авеню де Орлеан», в одном из особняков. Ежедневно в редакции происходили заседания с Лениным, Зиновьевым и Каменевым во главе.

К этому времени в Италии, на острове Капри (где жил тогда Горький), открылась партийная школа для партийных рабочих. ЦК нашей партии был решительно против этого мероприятия, так как преподавателями школы были махисты, богоискатели и отзовисты. Там были Алексинский (теперешний белогвардеец), Богданов, Луначарский, если не ошибаюсь, и ряд других лиц.

У ЦК явилась тогда мысль организовать свою школу в Париже. В качестве первых учеников выделили нескольких рабочих, в том числе — и меня. Собирались мы в одном из домов, где жили исключительно эмигранты-большевики. В нашу группу входили, как мне помнится, «Абрам Беленький» (работающий теперь в ГПУ), Исаак «Косой» (кличка), Фигатнер, еще один рабочий, по профессии сапожник, Бреслав.

Вспоминается мне первый урок. Собрались мы все вечером в комнате одного из наших товарищей. Комната эта была маленькая,