Шрифт:
Закладка:
Кроме Ленина, с нами занимались: т. Зиновьев — по истории профдвижения, т. Каменев — о нашей тактике, и др. Как просто чувствовали мы себя с тов. Лениным! В нем мы видели не лидера партии, а старшего товарища, который многому может нас научить. Должен отметить, что единственно, кто относился серьезно к нашим занятиям, это — Ленин. Он занимался с нами 2 раза в неделю и редко опаздывал к назначенному часу. Иногда случалось, что он приходил раньше и ждал нас. Если же он почему-либо не мог притти на урок, то за день посылал каждому из нас на квартиру телеграмму с уведомлением, что занятия переносятся на следующий день. С удивительной осторожностью подходил он к каждому из нас в отдельности; он знал, что мы несем тяжелую работу и потому никогда не заставлял нас ждать. Мы занимались с большим интересом. Несмотря на то, что мы бывали переутомлены после тяжелой дневной работы, никто из нас не манкировал занятиями.
В своих беседах с нами тов. Ленин часто подчеркивал, что спорить с противниками, и особенно с эс-эрами, нужно очень умело, так как они всегда стараются отвлечь внимание другими, посторонними вопросами, как это, например, было с ним и Виктором Черновым.
«Я в Швейцарии, — говорил т. Ленин, — по всем городам читал рефераты по аграрному вопросу, и в каком бы городе я ни появлялся, за мной следом всегда являлся и Чернов, хотя его никто не приглашал. В дискуссиях он всегда старался отделаться от принципиально затронутых вопросов общими фразами, которые ничего общего не имели с темой доклада. Нужно бить противника цифровыми данными, чтобы ему некуда было деться, и в то же время на зубок знать тот вопрос, о котором говоришь, потому что противник будет всегда стараться сбить вас с толку и даже подтасовать те же цифровые данные. Это особенно важно в отношении к ученым кадетам и эс-эрам. Сейчас, товарищи, нужно понимать и философские вопросы. Вот на Капри Горький сейчас собрал учеников со всей России, и славных ребят, а что там читают? Забивают им голову хламом в роде философии Маха, которая ничего общего не имеет с учением Маркса, или отзовизмом, который носит характер карикатуры на большевизм. Неправилен взгляд товарищей, которые думают, что философия — ненужная штука для рабочего».
В общем занятия наши шли хорошо. Так продолжалось несколько месяцев. За это время Фигатнер, я и Бреслав определенно решили ехать обратно в Россию, так как жить в эмигрантской среде было тяжело, а связи с французами почти никакой не было. Не зная французского языка, приходилось жить обособленно.
Типография и редакция Avenue d ’Orldans, где мне приходилось ежедневно работать, помещалась в особняке, во дворе. Там работали 3 наборщика и я. Печатать отдавали во французскую типографию. Ответственным редактором был тов. Зиновьев. Ильич каждый день приезжал к нам на велосипеде. Почти все редакционные заседания состояли из тройки: Каменев, Ленин и Зиновьев. Обыкновенно Ильич раз’езжал по городу на велосипеде и часто заезжал менять книги в Центральную библиотеку. Однажды он оставил свой велосипед около дверей консьержа; когда же вышел, велосипеда не оказалось. Рассказывают, что он возмущался только тем, что у него нет денег, чтобы купить другой.
Публичные рефераты с выступлением Ильича были очень редки, и для таких выступлений обыкновенно нанимался большой зал, который переполнялся жаждавшей послушать Ильича публикой. Но Ильич гораздо охотнее, никогда не отказываясь от предложений, выступал в рабочем клубе «Бастилия», где собирались, главным образом, еврейские рабочие, спасавшиеся от погромов.
Моему товарищу «Сапожнику» удалось уехать в Россию раньше. Я же по некоторым личным обстоятельствам остался и продолжал заниматься. Когда Ильич узнал, что я собираюсь уезжать, он пригласил меня к себе на квартиру. В том районе, где находилась редакция, были выстроены новые дома. В одном из таких домов и жил Ильич. Мне было очень лестно как быть наедине с Ильичей, так и очень хотелось видеть, какой живет. Насколько помню, он жил на 3 этаже. Я позвонил.
Надежда Константиновна открыла дверь.
— Владимир Ильич вас ждет, — сказала она мне.
Я вошел в одну из комнат, которая оказалась рабочей комнатой Владимира Ильича. Большой деревянный стол, покрытый клеенкой, 2 деревянных стула с соломенными сиденьями; напротив стола было нечто в роде шкафа из крестообразно сколоченных досок, где была масса книг. Вот и все «убранство» комнаты.
Разговор мой с Ильичей продолжался несколько часов и касался самых существенных для большевистской фракции вопросов — о ликвидаторах, об отзовистах, о партийной школе на Капри и о последнем философском сборнике, изданном в Москве Богдановым, Базаровым, Юшкевичем и др.
— Вот я недавно получил письмо от М. Горького, — сказал Ильич, — в котором он хвалит эту книгу. Я ему ответил только, что ответ мой он прочтет в философской книге, которая скоро будет напечатана. Требовать от Горького, чтобы он был хорошим марксистом, нельзя, так как прежде всего это — художник. А социалистом он стал благодаря Луначарскому и богоискательством увлекается тоже благодаря ему. По последнему его роману «Исповедь» это можно констатировать. А школа, которую он организовал на Капри, тоже ничего не стоит, так как преподаватели забивают головы учеников своими немарксистскими бреднями. Луначарский у нас один из лучших ораторов, один из талантливых журналистов, но лентяй. В Питере, напр., в 1905 году приходилось заставлять его писать для наших газет. В Одессе, куда вы едете, есть тоже очень способный наш товарищ — Орловский[14], но он тоже порядочно ленив. Вы это можете ему сказать. До сих пор ничего не написал. Перед от’ездом я дам вам к нему явку, она вам пригодится. Одно я вас прошу, товарищ Володя, — наставлял меня далее Ильич, — передайте товарищам-рабочим в Одессе, что «Пролетарий» или «Социал-Демократ» могут благополучно выходить только тогда, когда они будут присылать нам сюда свои корреспонденции. Мы сейчас очень оторваны от рабочих, а, между тем, противно писать, когда не имеешь связи с Россией. Да и вы сами нам пишите, тем более, что вам придется, наверное, первое время быть и комитетом и секретарем его, так как в Одессе ничего теперь нет.
Я вышел от Ильича с высоко поднятой головой. Мне приятно было, что он со мной, почти еще мальчиком, говорил
