«Условление» это, однако, не коснулось вполне тех известий по Пугачевскому движению, какие время от времени сообщались Екатерине, то Волконским, то Паниным.

Если в донесениях Волконского нередко видно явное желание успокоить императрицу относительно положения дел в Москве (как это частию уже отмечалось нами,[44] то Панин, наоборот, был склонен к более пессимистическим заключениям.

В литературе нашей было даже высказано мнение, что «в его интересах было представить состояние дел в более печальном положении, чтоб получить более обширным полномочия и усилить свои заслуги» (Дубровин «Пугачев» и пр. т. III, стр. 341).

Может быть, в интересах Волконского, как градоначальника, блюдущего за спокойствием столицы, было представлять положение Москвы в более благоприятном виде, при чем он, в своих письмах Екатерине, оправившись от первоначальной паники. мог также более спокойно взвесить то обстоятельство, что чем нашествие Пугачева на Москву оказывалось менее вероятным, тем более обеспечивалось ее спокойствие от каких-либо серьезных «мятежных волнований» Московской «черни», на что указывал упорно императрице Панин.

Интересно, что в тех случаях, когда донесения Волконского и Панина совпадали, Екатерина не без удовольствия сообщает об этом своим корреспондентам.

Так, извещая 29 августа Волконского о получении его письма от 19 числа, она пишет, что от того же числа имела письмо от Панина из Коломны (18 августа Панин уже выехал из Москвы, устроив в согласии с Волконским, ее оборону), отмечая, что Панин «почти тоже о мерзких злодейских обращениях пишет, что и вы» («XVIII в., стр. 146).

Усиленно снабжая Москву и ее губернию (не говоря уже о театре мятежных действий) все новыми и новыми военными силами, Екатерина не оставляла без внимания и других сторон дела, на которые, ни Панин, ни Волконский, занятые вопросами обороны и административно-полицейскими мерами, частью не могли обращать внимания, а частью сами не были в состоянии что-либо, предпринять здесь.

Относительно первого нашего утверждения заслуживает упоминания, между прочим, одно сообщение Екатерины Волконскому в ее письме к нему от 29 августа, указывавшемся уже нами: «о тульских обращениях здесь слух есть», пишет она будто там между ружейными мастерами неспокойно я ныне там заказала 90 тысяч ружей для арсенала: вот им работа года на 4 – шуметь не будут»…

В подтверждение второго, укажем, что Панин еще 5 августа доносил Екатерине о голоде, который угрожает нескольким губерниям (в том числе и Московской), при чем утверждал следующее: «сколько-бы я один ни напрягал моего рвения и силы на отвращение сего угрожения, в трепет приводящего (что, конечно, вполне верно, если в особенности принять во внимание общее настроение тогда населения), как от стороны стекающихся, по необходимости, войск в те самые губернии и провинции, где сущий недород хлеба в нынешнем году, так и от стороны поселян, что, за возмущенными своими обращениями, и малый урожай худо собирали, из онаго бунтовщичьи сонмища похищали», но, «не полагаю я… себя одного быть в состоянии предупредить и отвратить угрожения голода»… (Сбор И. Общ., VI, 118).

В результате этих сведений, Екатериною были даны рескрипты 7 сентября губернаторам Московскому, Воронежскому, Нижегородскому и др. губерний, о мерах против этого грозного, по могущим быть последствиям, явления.

В рескрипте Московскому губернатору Екатерина говорит, что она из донесений Панина известилась, что «в разных местах» Московской губернии, принадлежащих к Воронежской и Нижегородской губерниям, как от неудачливого урожая, так и по причине разорения и грабежей производимых известным извергом и бунтовщиком Пугачевым, оказалась несносная на хлеб дороговизна, которой следствием быть может в том, краю и голод».

Чтоб «народ» в Московской губернии «не почувствовал в пропитании недостатка, губернатор должен учинить всевозможный распоряжения» (там-же, стр. 116 сл., 122 сл.).

Понимая, однако, что Московский, как и Воронежский губернаторы «могут найти себя», как Екатерина, «в сущей невозможности установить, стараниями своими, в провинциях вверенных им губерний продовольствие», чего, конечно, и надо было ожидать ввиду недорода и пр. губернаторам Белгородскому и Слободскому Украинскому», губернии коих не были затронуты ни голодом, ни мятежей, повелено было доставлять в Московскую и другие губернии «потребное количество хлеба», по сношению с П. II. Паниным (там-же, стр. 125 и сл.), принят был также ряд других черт для облегчения тяжелого положения населения (Н. Ф. Дубровин. III, отр. 320 и сл.).

В заключение нашего очерка «Москва и Пугачев», в указанные месяцы 1774 г., нам следовало бы, может быть, остановиться на исследовании вопроса; почему же Пугачев, после взятия Казани, не пошел на Москву, хотя он и объявлял об этом, а в среде окружавших его старшин были лица, говорившие ему, что «время вам, Ваше величество, итти на Москву и принять престол», сама Москва долго и упорно верила в его приход к ее стенам, а Екатерина, до которой ближе всего касалась кровавая трагедия мятежа, говорила (даже тогда, когда все уже было давно кончено) что она «Михельсону обязана поимкою Пугачева, который едва было не забрался в Москву а может и далее».

От трона, до глубоких народных низин, все верили в возможность Пугачевского движения к Москве, однако, этого не случалось.

Естественно, поэтому, спросить, почему именно в тот момент, когда мятежное движение, из казацко-инородческого, по преимуществу, – стало принимать грозный характер народного восстания, когда крепостные массы, по пути к Москве, всюду ждали Пугачева, как своего освободителя, он не пошел к Москве?

Ответить на этот вопрос без специального исследования всей сложной обстановки мятежа, без углубления в психологию его вождей, довольно-трудно, тем более, что, ввиду отсутствия положительных документальных данных, нельзя, в немногих словах, указать на причину данного явления, а без этих данных я стал-бы в противоречие с основным правилом – nulla linea[45] (в изучении прошлого) sine documento,[46] которого я везде держался в моем очерке, вышеизложенном. По, так как вопрос этот поставлен в литературе, то выскажемся о нем хотя кратко.

Вопрос, почему Пугачев не пошел на Москву, занимал еще в XVIII в. иностранных писателей, сведения о чем собраны в интересной статье О. Е. Корнилович «Общественное мнение 3. Европы о Пугачевском бунте.» По большей часть, разгадку этого иностранцы ищут не в каких-либо объективных условиях мятежа, но, в характере самого Пугачева.

По выводу названного автора, «значительное большинство (иностранцев) – вое те кто размышлял над его поведением» – пришли к заключению, что «у него было достаточно ума и гения для казака, но, он не был ни великим государственным человеком, ни великим военным.» После того, как Пугачев не сделал попытки завладеть Москвою, он вызвал полное разочарование в своих талантах: судя по его действиям», «Пугачев не обладает большими способностями, – писал после того, как выяснилось бегство Пугачева вниз по Волге, сэр Гуннинг гр. Суффолку»; «злодей, по недостатку самой простой сообразительности был неспособен сознать какой-бы то ни было план ибо, если б он догадался, или был кем-нибудь научен притти сюда (в Москву), не подлежит сомнению, что к нему присоединилась бы вся чернь; выяснилось, что Пугачев, хотя и одаренный талантами и большим присутствием духа, был слишком варвар, чтобы, как государственный человек, или как полководец, выполнить такой большой план. Он просто прозевал Москву, хотя говорят, «что настроение умов в Москве было ему не безызвестно»;–«Пугачев потерял через эту ошибку не только второй город в империи, но, армию в 100 тысяч рабов, которые его там ждали и которые разбили бы свои оковы при его приближении Пугачев не использовал даже своих преимуществ в побежденных провинциях» (стр. 169).

Таков ряд мнений о Пугачеве, извлеченный О. К. Корнилович из сказании о нем иностранцев, взгляд, ставящий вопрос исключительно на почву характеристики личности самого Пугачева и не указывающий никаких объективных обстоятельств, которые могли бы помешать его походу на Москву.

Не отрицая, конечно, что личные качества Пугачева, как вождя движения, могли сыграть и, действительно, сыграли известную роль в данном вопросе, мы думаем, однако, что отказ от этого похода сам по себе не может еще служить достаточным основанием для вышеуказанной его характеристики, так как он мог быть результатом не только личных свойств Пугачева но и условий, в которых он тогда находился: если последние были недостаточно благоприятны для удачного исхода такого опасного предприятия, как поход к Москве, то правильная оценка Пугачевым этих условий скорее положительно, чем отрицательно