Видя кругом себя толпы крестьян, слепо за ними идущих, слыша, что на пути к Москве крестьянство находится в состоянии крайнего возбуждения, Пугачев конечно, мог поднять кровопролитнейшую русскую «ракерию», мог на некоторое время, – до прибытия в Москву и ее губернию, войск, – иметь ненадолго известный успех, но, едва-ли мог рассчитывать на что-либо большее.

В иностранных известиях о Пугачеве, помимо указанных, есть, впрочем, еще одно, ставящее отказ его от похода к Москве в зависимость не от его характеристики, как вождя движения, а от объективных условий момента.

Так, 0. Е. Корнилович указывает, что один иностранный автор приводит одно, как он сам его называет, «правдоподобное» объяснение, почему поход к Москве не состоялся. Объяснение это в первой части своей, если б оно оправдалось, показало бы, что Пугачев мог не без очень серьезного основания задуматься над тем, идти ему или нет, к Москве. По словам иностранного автора, Пугачева, во 1-х, «остановило известие о мире с турками», а, во 2-х, хитрость Михельсона, который послал курьера с письмом, нарочно попавшим в руки Пугачева: в письме знакомый генерал извещал Михельсона, что он ждет мятежников в Москву с 30-ю тысячами войска, вернувшегося из турецкой армии и просит Михельсона не только не препятствовать, но облегчить путь (в Москву) Пугачеву» (стр. 168). В русских первоисточниках нет сведений о таком письме, да оно нам кажется маловероятным и по существу, ввиду чего едва ли можно придавать ему значение. Что же касается вопроса, мог ли Пугачев своевременно узнать о значении мира с Турциею, последовавшего 10 июля и отсюда сделать (после взятия Курмыша 20 июля) естественный вывод о неблагополучном условии похода на Москву, это, как нам кажется, возможно допустить: в Петербурге узнали о мире с турками и весьма обрадовались. 23-го июля; Пугачев мог узнать о нем не только одновременно, но даже несколькими днями раньше (в виду большей его близости к театру военных действий и более быстрой осведомленности казаков о том, что происходят на юге, по их весьма значительной подвижности и пр.); конечно, такое известие могло весьма охладить как его самого, так и советников его от мысли о походе на Москву, даже, если допустить, что он имел твердое намерение его действительно предпринять, что, однако, представляется по целому ряду соображений довольно сомнительным; по сведениям одного из наших первоисточников, Пугачев, во всяком случае, отложил поход на Москву до более благоприятного времени, которое, однако, потом никогда не наступило для него.

Русские исследователи Пугачевского движения указывая, что Москва ждала появления Пугачева и что «опасения за Москву были не без основания», – как это замечает, напр., Я. К. Грот, (там же, стр. 526) обычно не касаются, однако, вопроса, почему Пугачев не пошел к Москве и лишь у П. И. Фирсова, в его известном труде «Пугачевщина – опыт социолого-психологической характеристики», а также в его обширных и обстоятельных примечаниях к «Истории Пугачевского бунта» А С. Пушкина «Сочинения», т. XI акад. изд.), мы находим некоторые соображения по вопросу.

Так, в «Пугачевщине», Н.И. Фирсов указав, «что в последний период мятежа социальный состав его изменился в сторону преобладающей роли крестьянства, начавшего повсюду в Поволжье восставать против помещиков и готового начать повсеместное восстание в империи» – справедливо, на наш взгляд, отмечает, что «крестьянское сельское восстание могло бы послужить прочною опорою для успеха этого «государя» (на некоторое только время, как думается нам), если б он сумел, как теперь выражаются, его «использовать», если б он не ушел от него, а, как он сам предполагал в самом начале своей карьеры, пошел бы «на Русь», навстречу движению в Москву, главный центр великорусского народа…

А так как Пугачев на это не решился, а предпочел кружиться по периферии, в местах, издавна служивших ареною для действий вольницы, то крестьянское движение, сыграв свою выдающуюся роль в истории Пугачевщины, очень мало повлияло на ход предприятия самого Пугачева.

Не успев организовать стихийное народное движение и стать во главе его, Пугачев в нижне-волжской степи был обречен на гибель со всем своим пестрым табором, где, рядом с представителями разных разрядов казачества, находилось огромное количество господских крестьян и дворовых, какого не было в первые два периода (особенно в первый) мятежа, но эти крепостные в Пугачевском полчище были лишь жалким осадком оставшегося позади «царя Петра Федоровича» народного восстания и всенародного брожения» (стр. 109 и сл.).

Если здесь, автор ярко изображает, что произошло от того, что Пугачев не пошел на Москву, то в другом месте он замечает, что «в решительный момент, когда, по мнению окружавших самозванца яицких казаков, надо было идти на Москву, у Пугачева не хватило воли решиться на этот крупный шаг, которого, при общебунтовском настроении народа, так боялись, и не без основания, двор и дворянство» (стр. 151).

Как нам кажется, та же мысль более подробно, и при том ближе к интересующему нас вопросу, развита Н. Н. Фирсовым в упомянутых уже нами его обширных примечаниях к «Истории Пугачевского бунта» А С. Пушкина, где автор, между прочим, говорит следующее: «самозванец весьма высоко ставил свою личную безопасность, ради коей он подбирал себе хороших скакунов, а во время перестрелок, будучи одет в простое платье, обыкновенно держался подальше от выстрелов. Руководствуясь чувством самосохранения. Пугачев не решился двинуться к центру государства, несмотря на дружное крестьянское восстание всюду, где появлялся самозванец или даже его эмиссары и несмотря на уговоры яицких казаков итти на Москву: всем принебрег Пугачев и направился к югу, в более, но его мнению, безопасные места, поступив и в этом случае по своей воле, самовластно» (стр. 139).

У Н. Н. Фирсова вопрос сводился, таким образом, к характеристике личности Пугачева, не решившегося «двинуться к центру государства», несмотря на указанные благоприятные условия для этого движения.

Эта точка зрения заслуживает, конечно, полного внимания, но, как нам кажется, ею не исчерпывается (на что уже нами указывалось выше) все содержание вопроса, требующего дальнейшего подробного обоснования, что, однако, не может входить в задачу нашего очерка, заметим, впрочем, лишь следующее; в сильно возбужденном, исключительными событиями времени, населении, ходило много разнородных слухов о Пугачеве и его планах, причем народною молвою постоянно приписывалось ему намерение идти на Москву. Так как, однако, «государь Петр Федорович» почему-то долго этого намерения не осуществлял, то для людей, глубоко убежденных, что он, действительно, «Петр III“, – а таких было немало (наряду с «прилепившимся» к нему «из страха», или из-за выгод), – естественно, возникла потребность объяснить причину промедления в движении к Москве. Характерно, что народные толки никогда почти, насколько это нам удалось проследить по архивным данным, не ставили разрешение вопроса в какую-либо зависимость от личных качеств своего «героя», а стремились объяснить промедление какими-либо обстоятельствами данного момента. Приведем в подтверждение сказанного один из ярких примеров. Некий беглый, сосланный на поселение, крестьянин помещика Ив. Голохвастова, «Ефим Тележонок»; обладавший громадною фантазиею, «сказывал» крестьянам села Доможирова (по Владимирской дороге, недалеко от Москвы)–иногда порознь, а в другой случай и «всем вместе» – немало интересного «про Петра III», у которого он будто-бы был «на низу» (в действительности, он там не был). Между прочим, он сообщал им, что «государь хотел было итти в Москву нынешним (1774 г.) летним временем по Володимирской, по Касимовской и по Троицкой дорогам, но, не пошел за тем, что голодом поморит армию и поворотил государь с Пугачевым (Тележонок совершенно отличал «Петра III“ от Пугачева и уверял, что Пугачев служит у «государя» – «фельдмаршалом») на Воронеж для того, что там хлебная сторона и армию прокормить можно, а будущею зимою, всеконечно, будет (он) В Москву со всею армиею». Воронежская губерния в это время, подобно Нижегородской и Казанской (не говоря уже о Московской), по свидетельству П. И. Панина как (очевидца) испытывала голод и уже с сентября обыватели иного хлеба не едят как с лебедою, с желудями, а в некоторых местам и с мохом (Сб И. Общ., т. VI, стр. 159); Тележонок, – говоря о Воронеже, как хлебной стороне, – невидимому, хотел сказать, что такая сторона находится на Юго-Западе (от указанных им дорог к Москве) где хлеб, конечно, был.

Не знаем, конечно, была ли у Пугачева, иначе, по народному представлению, у «Петра III»,-подобная мысль, но здесь, во всяком случае, промедление в походе на Москву «Петра III» поставлено в зависимость не от индивидуальных качеств вождя движения, принявшего указанное имя, но от реальных условий тогдашней действительности. Выше уже