Не касаясь прямо распоряжений Сената и Волконского по защите Москвы, в своем post scriptum к указанному письму, Екатерина, однако, одобряет назначение Еропкина заместителя Волконского, так как. знает, об энергичной деятельности его во время Московской еще чумы: «Я надежду имею на Петра Дмитриевича Еропкина», пишет она, «что он вам весьма хороший и усердный помощник будет. Скажите сие ему от меня: я уверена, что делом и словом он вас не покинет».

Мы уже говорили, что Волконский, успокаивал Екатерину, писал к ней, что «в Москве все тихо»; необходимо добавить, что он при этом сообщил, что «паче чаяния моего, в простом народе гораздо меньше вранья, как прежде было, что могу приписать строгому смотрению полиции: как обер-полицеймейстер (Николай Петрович Архаров, известный своей распорядительностью и необычайной, по мнению современников, проницательностью в раскрытии преступлений), так и подчиненные ему офицеры наипримернейшим образом должность свою правят и не только безпрестанные патрули делают, но и неприметным образом о всем разведывают, где только собрания народныя бывают» («XVIII в.», стр. 137).

Екатерина не оставила без внимания эту аттестацию Московской полиции и приказала Волконскому: «об. – полицеймейстеру и его подчиненным скажите от меня похвалу за то, что они прилежно наблюдают свою должность» (стр. 142).

Волконский, однако, не сообщил, невидимому, императрице, что он предпринял для охраны самого себя, как «главноначальствующего г. Москвы» и о чем красноречиво пишет Болотов.[35]

Но, как его донесения Екатерине, так и известное уже нам сообщение Болотова, наряду со многими другими сведениями (напр., Панина–«о трепете и ужасе несказанном Московских жителей», в сущности, по преимуществу–дворян) вскрывает явно, что, наряду с боязнию нашествия Пугачева, неменьший был страх перед настроением Московского населения, в его крепостной, по преимуществу, массе, СЛЕДИТЬ за которым должна была полиция, что она по свидетельству Волконского, непрестанно и делала.

Мы уже указывали на странное, на наш взгляд, предположение Волконского, утвержденное и Сенатом о вооружении фабричных. Екатерина, однако, иначе смотрела на благонадежность «фабришных», нисколько не ставя ее выше благонадежности «барских людей», что видно из письма ее к Волконскому от 31 июля.

Сообщая ему слух о том, что Пугачев, с своими «ворами» ушел на Дон, она высказывает следующую свою догадку по этому поводу: «итак я кладу из двух одно: или он, с весьма малым числом, идет проселочными дорогами на Дон или же прокрадывается в Москву чтоб как-нибудь в городе самом пакость, какую ни на есть, наделать сам собою, фабришными или барскими людьми».

Указав далее, что «сообщники Пугачева в Казани показывают, будто он заподлинно имеет переписку с Московскими раскольниками, но имен их не знают» – она добавляет: «прошу вас весьма держать ухо востро, дабы сей хитрый злодей государственный не нашалил в вашем месте, и нечаянно посреди города (Москвы), ибо не натурально, чтоб вдруг исчезла громада сия тогда, когда опаснее всего казалась… я сердечно желаю, чтоб ошиблась гаданьем. («XVIII в.“, т. I стр. 147).

Однако, это случилось в действительности, несмотря на то, что казалось «ненатуральным», ввиду, конечно, предшествующих успехов Пугачева, тревожного тогда весьма настроения народных масс около Москвы в ожидании появления Пугачева, или его отрядов[36], да при том, ввиду отсутствия точных сведений о движениях Пугачева.

Не удивительно поэтому, что, узнав о том, что в Москве были приняты «все зависящие меры» и пожелав в них успеха, она одобрительно сообщает Волконскому. «Вашими распоряжениями я довольна и желаю вам всякого блага… Я все меры беру к вашему вспоможению, а, может статься, и сама к вам буду, и с сыном». (стр. 139).

Эти слова, писанные в Петергофе 30 июля, находятся, конечно, в противоречии с возражениями против ее поездки в Москву, сделанными в Совете еще 21 июля, когда она им подчинилась и в Москву не поехала, но повторяя о своем предположении, она, вероятно, хотела показать, какое важное значение она придает положению дел в Москве, а равно и ободрить Московскую высшую администрацию.

Последующие донесения Волконского о Пугачеве довольно противоречивы и они, как и взгляды Екатерины и Панина, на положение показывают, как плохо было поставлено дело информации центра с театром мятежных действий; впрочем, и там в поисках Пугачева и известий о его делах едва-ли все обстояло благополучно (Дубровин, т. III, стр. 155 и сл. сообщает по этому поводу не мало интересных данных).

Если такая постановка дела информации весьма неблагоприятно отражалась на мерах правительства против Пугачевского движения вообще, то в изучаемый момент она приводила к постоянным противоречиям в оценке текущих событий.

По словам проф. Н. Н. Фирсова–«это был третий, самый страшный период мятежа, не на шутку грозившаго Екатерине чуть-ли не полным крушением ея дворянско-царской карьеры».[37]

Так, несомненно, смотрели на это время современники вообще, и в частности Екатерина, Панины (Н. И. и П. И.) и Московская высшая администрация, после известий о взятии Казани.

В действительности же, чем больше отходил Пугачев от великорусских губерний, с их взволнованными надеждами на освобождение крепостными массами, чем сильнее менялся состав его отрядов, тем меньше становилась опасность распространения мятежных действий до пределов Московской губернии, тем более, что посылка регулярных войск все более и более расширялась.

Но отсутствие вполне точных известий с театра мятежного движения о положении дела, обилие противоречивых сведений, то пугают, то успокаивают центр, не знающий, чему собственно надо больше верить. Это вскрывается как из переписки Екатерины с ее русскими и иностранными корреспондентами, так и из других данных.

В письме к М. Гримму от 3 августа, Екатерина, напр., пишет, что она получила «огромную депешу, которая сообщила мне, что маркиз Пугачев, как называет его Вольтер, был побит, кажется, по меньшей мере, в осьмой или девятый раз: у него не осталось ни одной пушки» (Сборн. Р. И. Общ., XIX т., 431 стр.).

Екатерина, по справедливости, могла так написать Гримму, но это не говорит за точность ее информаций, не раз весьма обманчивых, как не говорит за это известный эпизод с яицкими казаками Трифоновым и Перфильевым с товарищами, всего 324 чел., изъявившими, будто бы, готовность «связав, представить сюда… Емельку Пугачева» (там же наставление об этом капитану Галахову, стр. 434).

Неудивительно, поэтому, что в письме к Вольтеру от 13–24 авг. она сознается, что «Маркиз Пугачев наделал мне много хлопот в этом году (1774 г.): я была вынуждена более 6 недель следить с непрерывным вниманием за этим делом (стр. 435); ничего, конечно, нет хуже неопределенности или противоречивости известий в важном деле, а их все время было много в получаемых Екатериною сведениях о движениях Пугачева к Москве…

После указанных нами успокоительных известий от 29 числа, посланных Екатерине Волконским, он 1-го августа хотя и повторяет, что «в Москве все тихо», тотчас-же, однако, добавляет: «но в уезде есть разглашение, что будто злодей Пугачев, называя его (sic) Петр III, сюда идет, отчего многие в страх пришли. Я послал в разные места партии казацкия таких вредных разгласителей ловить и стараюсь тот страх из головы у слабых людей выбить»; в письме от 3 августа он снова успокаивает Екатерину, но, однако, указывая, что «разбойничьи обороты (Пугачева) неизвестны», – говорит, что «навсегда готовым быть должно» к отпору (в этом-же письме говорится о переговорах с Московскими дворянами об образовании их корпуса, о чем мы уже знаем): 7 же августа Волконский пишет, что Пугачев “еще может дерзновение взять свои виды поворотить через Шацк (который отсюда 360 верст) на Москву. Того ради, согласился я с Паниным, чтоб он от Москвы не отдалялся с своим деташаментом, покамест уже подлинное известие получили; куда злодей стремление свое возьмет» (XVIII в., стр. 143).

В письме от 3-го августа, Волконский писал, «что Пугачев, по полученным известиям, отдаляется от здешних мест», а 7-го, что он приближается к Москве, при чем, впрочем, оговаривается, что «подлинного известия» о направлении Пугачева (к Москве) еще надо ждать, что и было верно, конечно.

В свою очередь, Екатерина одобряет, «в письме от 2 августа из Петербурга) Волконского, что он отложил «наряд дворян с своими людьми, при переменившихся обстоятельствах (вернее-слухов), ибо теперь оно (sic) причинило бы только тревогу по напрасну», а 13 августа из Царского Села уже пишет (по тому-же вопросу о составлении «корпуса гусар по общему желанию» и об отдаче Волконским нескольких полков в распоряжение П. И. Панина), что «все сии