указывалось нами на ту тревогу, какую испытывали в это время как П. Панин, так и Екатерина по вопросу о грядущем голоде. Панин, в его донесении императрице от 5 августа, указывал, что «ничто» так его «не волнует», как предвозвещение неизбежного голода, если к отвращению того (голода) отовсюду и всеми пособиями каждый не будет напрягать усердия, при чем отмечал, что еще покойный Казанский губернатор Я. Ф. Брант (умерший 3 августа) делал представление Сенату о необходимости, «на закупку хлеба в запасные магазины к тамошнему краю, ассигновать особливую знатную сумму» (такая необходимость была налицо и для Московской, Нижегородской и Воронежской губерний), но Сенат, однако, вовсе не учитывая серьезности момента, «все оное» отнес «на обыкновенное течение дел провиантской канцелярии» (Сб- Ист. Общ., т. VI, отр. 118), между тем. как Панин справедливо рассматривал, ввиду, конечно, тогдашних обстоятельств по неоконченной еще борьбе с Пугачевым, указанное «угрожение голодом, как нечто «в трепет приводящее» (там же. Нельзя не видеть, что и Тележонок, в своем рассуждении, отлично учитывает указанное «угрожение голодом» и заставляет своего «Петра III» поворотить с армиею в хлебную сторону».

Речи Тележонка, которые, по его собственному признанию, «выдуманы им от себя», не лишены значения потому, что весьма отчетливо рисуют как настроение в народе в данное время, так и те представления о происходящей смуте, какие тогда зарождались у отдельных лиц. В особенности эти представления интересны, когда они касались самого Пугачева, как «Петра III». Тележонок, хотя никогда не видал того, кого он уверенно называл «Петром III“, нашел возможным нарисовать такой его портрет: «он-де ходит в казацком платье с бородою и приметами – на носу пятно, а на висках гербы» (Гос. Арх., разр. VI, № 467, часть X, дело о содержащихся в Москве быв. помещика Голохвостова крестьянина Ефима Тележонка и др.). Если (как это известно) Пугачев, «открывшись» пахотному солдату Степану Оболяеву (по прозванию «Еремина курица»), что он «государь Петр Федорович» – показал ему в бане, на теле своем, особые «царские знаки» (чему многие потом и поверили), то фантазия Тележонка прибавила к облику Пугачева, как «Петра III», еще «на висках гербы». Тот, на кого народною массою возлагалось так много всякого рода надежд, являлся иногда перед нею в весьма необычайном образе, внушавшем, однако, к себе полное доверие.

Может быть, постановка вопроса, почему Пугачев не пошел в Москву, данная в литературе (о чем уже говорилось нами) вернее и личность вождя движения сыграла в этом вопросе наиболее решающую роль, но, кажется, нельзя игнорировать совершенно и таких обстоятельств времени, как заключение мира с Турциею, голода и др. (как, наприм., состояние отрядов Пугачева в. это время). В целом, таким образом, указанный вопрос должен (как это нам представляется) исследоваться под сложным анализом не только личных качеств Пугачева и его советников, но и условий, при которых в это время протекало мятежное движение…

Рустем Ринатович Вахитов,

доцент Башкирского государственного университета, кандидат философских наук

Евразийский герой Салават Юлаев

1

В Уфе на высоком берегу реки Белой стоит памятник герою башкирского народа, поэту и воину, пугачевскому полковнику Салавату Юлаеву. Всякий, кто подъезжает к Уфе по железной дороге издалека видит Салавата. Вздыбленный конь, всадник, поднявший плеть. Салават глядит за реку. Отсюда с обрыва видна деревня Чесноковка, ставка пугачевцев, осаждавших город. К ним стремится Салават со своими бесстрашными башкирами, на помощь Чике Зарубину, казацкому «графу Чернышову», которому «мужицкий царь Пугач» приказал взять Уфу во что бы то ни стало. И кажется, что вот-вот сорвутся с уст Салавата слова его знаменитой песни, которой он зазывал башкир в войско Пугачева – воевать за вольность и землю, за права, дарованные башкирам московским царем, но попранные петербургским правительством:

Чтоб летать орлами в высях,Чтобы плавать рыбой в реках,Чтоб скакать оленем степью,Мы такой желаем доли!С ратью Пугачева слившись,В войско с ним соединившись2

Значение Салавата Юлаева невозможно понять без правильной оценки Крестьянской войны 1773–1775 г.г., в которой Салават был одной из ключевых фигур[47]. Дореволюционная дворянская пропаганда рисовала эту войну как безумный мятеж, бунт, поднятый разбойником Емелькой Пугачевым и шайками отбросов общества (вспомним, что Николай 1 потребовал от Пушкина, чтобы он переименовал «Историю Пугачева» в «Историю пугачевского бунта»). Сегодня эти штампы бездумно повторяют «белые патриоты» – бывшие советские интеллигенты, столь же быстро возлюбившие монархию и дворян, которые еще их прадедов секли на конюшнях, сколь и возненавидевшие Советскую власть, которая им – выходцам из народа дала возможность стать интеллектуальной элитой общества. Именно от них мы и слышим разговоры о «разбойнике Пугачеве», о «разбойнике Салавате»…

Поверхностность и претенциозность такого взгляда показал еще А.С. Пушкин. В своей «Истории Пугачева» он писал: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было на стороне правительства» [4, с. 155]. Не может же весь народ, крестьяне, купечество, горожане, духовенство быть отбросами общества и отщепенцами! Так впору считать какому-нибудь политикану-западнику, помешавшемуся на русофобии и поэтому не способному к рациональному, критическому мышлению, вроде мадам Новодворской! Но человек, обладающий элементарным здравым смыслом, поймет: это явное указание на то, что Пугачев воплощал собой возмущение народа правящими верхами, возмущение, пропитавшее все слои российского общества снизу доверху – от крестьянина до архиерея, захватившее не только русский народ, но и другие народы Империи – башкир, калмыков, чувашей, татар (и если бы это было не так, то как объяснить то, что Пугачев был уже пятым самозванцем, выдававшим себя за покойного к тому времени Петра III-го, и что непосредственно во время Крестьянской войны были и другие самозванцы, успешно действовавшие наряду с Пугачевым? [4, с. 98]).

Пугачев в клетке. С гравюры неизвестного художника по рисунку Петерсена. Гос. музей изобразительных искусств

Итак, это была подлинно народная война. Одно это заставляет с уважением относиться к Пугачеву и его сподвижникам – Хлопуше, Чике Зарубину, Белобородову, Салавату Юлаеву, коль скоро крестьяне и горожане тысячами переходили на сторону восставших, солдаты, не слушая своих командиров, примыкали к пугачевцам, купцы сами подносили им деньги, священники встречали иконами и молились за здравие государя Петра III-го. И это невзирая на жестокости и даже безобразия и кощунства, которыми сопровождалось пугачевское восстание, как и всякое народное восстание. Значит, народ русский и другие народы, не отделявшие себя от русского государства и русского царя, видели в Пугачеве и пугачевцах своих заступников и освободителей. Значит, сама История говорила дерзким и полуграмотным слогом подметных писем пугачевцев. А в истории, как замечал великий Гегель, свершается судьба духа народа, высший суд Мирового Разума. Можно сколько угодно не принимать подлинно историческое событие – это будет означать лишь наше отлучение от духа народа и духа истории, который дышит, где хочет, невзирая на наши предпочтения и антипатии.

Другой штамп принадлежит советской официозной историографии. Согласно ему Крестьянская война была борьбой беднейших слоев общества, простонародья, против феодализма и царизма, то есть прежде всего, против экономического угнетения. Штамп этот связан с догмами вульгарного, примитизированного идеологического марксизма, который требовал применять списанную с западной истории упрощенную схему развития общества (первобытный строй – рабовладение – феодализм – капитализм) ко всем цивилизациям, без учета их особенностей. Эта идеологическая картинка рассыпается, как только мы поверим ее элементарными фактами. Прежде всего, поводом к восстанию были вовсе не экономические тяготы, которые повсюду выискивают и возводят в ранг основных экономикоцентристы от вульгарного марксизма (сохранившие этот свой взгляд на вещи, даже когда перешли в противоположный стан – к либералам). Это на Западе крестьяне, ремесленники, торговцы, рабочие могут бороться только лишь за сытую жизнь, за послабления по работе и т. д. и т. п. Экономикоцентризм, который во всем остальном мире является абстракцией, на Западе обрел жизнь в реальных членах атомизированного гражданского общества. Благодаря стечению исторических и геополитических обстоятельств и возникновению извращенного варианта христианства – протестантизма, придающего обогащению сакральный смысл, на Западе возник невиданный и нигде больше не воспроизводимый тип человека – гомо экономикус. Но совсем иначе дело обстояло и обстоит в иных, неевропейских цивилизациях.

В России даже извечный крестьянский клич: «Земли!» имел не столько экономическое, сколько нравственное значение. Русский крестьянин, вбунтовавшись, воевал не за частную собственность на землю (ее он