Шрифт:
Закладка:
Все, что движет нами, хочет быть сообщено и понято, соответственно, прочувствовано: каждое представление, которое мы передаем окружающим нас людям прямо или в форме произведения искусства, это продукт дифференциации древнейших переживаний, из которых состоит наша душа. Возьмем в качестве примера уже дифференцированное переживание, например, солнечный весенний день, многократно радовавший до нас бесчисленные поколения. Если мы воспроизведем это переживание, тогда нам надо дифференцировать, формируя деревья, траву, небо, также соответственно настоящему содержанию сознания. Мы больше не имеем дела с весенним днем, а с особым, лично окрашенным весенним днем. И наоборот: если этот продукт дифференциации попадает в душу другого индивида, то происходит обратное превращение: при сознательной переработке другим индивидом весенний день приобретает другое индивидуальное выражение; наряду с сознательной обработкой представление подвергается бессознательной переработке, отнимающей у него настоящее индивидуальное выражение, низводит его к «матерям» и растворяет. В бессознательном мы находим, возможно, весенний день, разложенный на его составные части – солнце, небо, растения и преобразованные в знакомые нам из народной психологии мифологические образования или, может быть, вернее «отобразованные»143. Уже при каждом произнесении мысли или описания представления, мы производим обобщение, так как слова – это ведь символы, которые как раз для того и служат, чтобы оформлять личное в общечеловеческое и понятное, т. е. лишать его личного выражения. Чисто личное никогда не может быть понято другими, и нас не удивляет, если Ницше, человек с мощным «Я»-сознанием, приходит к выводу: «Речь существует для того, чтобы сбивать с толку себя и других». И все же мы испытываем облегчение при произнесении, когда за счет нашего «Я-представления» образуем родовое представление, и художник также радуется своим «продуктам сублимации», когда вместо индивидуального создает типичное. Каждое представление как бы ищет не идентичный, но схожий материал, в котором оно может быть растворено и трансформировано. Этот схожий материал – это понимание, основанное на одинаковых содержаниях представлений, с которым другое лицо принимает наши представления. Это понимание вызывает у нас чувство симпатии, что означает не что иное, как то, что хочется еще больше дать от себя, пока расположенность, особенно если имеют дело с индивидами разного пола, не повышается настолько, что хочется целиком (целым «Я») отдать себя. Эта опаснейшая для «Я» фаза влечения к размножению (преобразованию) идет, однако, рядом с чувствами наслаждения, потому что происходит растворение в подобном любимом (= в любви).
Так как в любимом любят похожего на себя родителя, то понятно, что при этом и в действительности стремятся пережить судьбу предков, особенно родителей144 (ср. Юнг, «Значение отца для судьбы отдельного»145). Случай играет в жизни роль лишь настолько, насколько в душе активируется предопределенное сексуальное переживание, или насколько оно продолжает существовать в душе как возможность переживания. В первом случае комплекс удовлетворен, в другом случае, напротив, элемент, вызывающий напряжение, не устранен и должен постоянно освобождаться через отток вновь все дополняемых аналогичных содержаний представлений. Для психической жизни, в соответствии с этим, активирование переживания имеет лишь отрицательное значение, устраняющее содержание представления, вместе с относящимся сюда напряжением. Предположим, например, что достигнуто так желаемое соединение с объектом любви; как только действительность вступает в свои права, как только слово становится действием, растворяется соответствующая группа представлений, производя осчастливливающее чувство снятия напряжения; в этот момент психически мы совершенно непродуктивны. Каждое представление достигает максимума своей жизни, когда оно интенсивнее всего ожидает своего превращения в действительность; одновременно с реализацией оно уничтожается. Это не означает, что с осуществлением могущественного комплекса останавливается вся психическая жизнь, потому что комплекс – это лишь исчезающая маленькая частичка, дифференцирующаяся из прапереживания. Это собственно событие создает все новые продукты дифференцирования, которые психически трансформируются то в форму отреагирования, то как произведение искусства.
Очень важно подчеркнуть, что все продукты сублимирования по своему содержанию не являются противоположностью желанию продолжения рода, приспособленного к действительности. Они лишь кажутся противоположными, потому что они менее приспособлены к настоящему, менее дифференцированы. Они более типичны по форме, как, например, представления о «более высокой» любви к природе или к Христу. Юнг показывает, что в солнце почитают собственное либидо, отца, пребывающего в едином146. Так как эти представления не уничтожаются активированием, то они остаются существовать в душе в качестве высшей степени напряженной тоски по возвращению к истоку, особенно по растворению в создателях (что ниже будет доказано). Так объясняется, почему религия как высшее так охотно становится символом низшего, то есть сексуальной деятельности, как, например, у анализированного Пфистером графа фон Цинцендорфа147 или у анализированной мною госпожи М. Полным отрицанием объекта любви, существующего вне «Я», достигают только того, что сами становятся объектом собственного либидо с последующей самодеструкцией.
Штекель говорит в своих «Вкладах в толкование сновидений»148:
«Подобно тому, как сновидение не знает отрицания в общем, оно не знает и отрицания жизни. «Умирать» – в сновидении означает столько же, сколько и «жить», и как раз высшее удовлетворение жизнью часто выражается в желании смерти. Похожие психологические воззрения имеют, впрочем, значение и для самоубийства, и также выбор вида смерти находится под влиянием эротических фантазий. Эти мысли неоднократно повторялись поэтами; также и философы неоднократно освещали эти связи между Эросом и Танталом. Сама смерть в сновидении, как часто и в жизни, всего лишь убийство из удовольствия и часто представляет собою не что иное, как ярко выраженный садистический сексуальный акт».
Пока я всецело присоединяюсь к Штекелю. Однако далее он говорит:
«Типичное сновидение молодых девушек говорит о том, что они стоят на улице голыми, что большой мужчина набрасывается на них и всаживает им в живот нож. В этом случае убийство служит для иллюстрации насильственной дефлорации, это безвозвратная гибель чести; это смерть девственности, которая снова означает жизнь женщины»149.
Теперь я не вижу абсолютно никакого основания, которое нам позволила бы смерть в этих сновидениях рассматривать как моральную смерть. Ведь сам Штекель даже в действительной смерти видел всего лишь сильно садистически окрашенный сексуальный акт. Соответственно тому факту, что женщина при сексуальном акте просверливается, девушка, но и женщина, видит себя во сне жертвой садистически окрашенного сексуального акта. Поэтому так пригодны события войны для вспышки неврозов, причиной которых является по существу нарушение сексуальной жизни. Эта война ведется с представлениями о деструкции. Но так как одно представление вызывает другие, родственные ему,
