сознание давно выработало себе нормальную сексуальную цель, то бессознательное занимается представлениями, которые для нас в самом раннем детстве были окрашены удовольствием. Противники Фрейда большей частью отчаянно защищаются от сексуализирования невинных детских ощущений удовольствия. Кто хотя бы однажды сам проводил анализ, тот не сомневается в том, что эрогенные зоны невинного ребенка у взрослого – сознательно или бессознательно – становятся источником получения сексуального удовольствия. В конституции каждого индивида может быть обосновано, почему при этом отдается предпочтение одной или другой зоне, однако в любом случае мы видим, причем особенно ярко у невротиков, что зона, окрашенная удовольствием в детстве, становится источником сексуального возбуждения по отношению к ухаживающим людям с соответствующей бессознательной символикой. Это дает нам право утверждать вместе с Фрейдом, что в инфантильных источниках удовольствия мы находим зародыши сексуального удовольствия у взрослого. По поводу спора о роли сексуальности мне однажды было замечено, что можно было бы столь же хорошо все вывести из влечения к еде, если только иметь к этому достаточное желание. Я не хотела бы здесь оставить неупомянутыми воззрения одного французского автора, который выводит все душевные порывы из влечения к самосохранению. А именно, он считает, что мать любит ребенка, так как он при сосании облегчает ей грудную железу; по той же причине любят мужчину или женщину, поскольку при коитусе удаляются или делаются безвредными отягощающие организм выделения. Ощущение удовольствия тогда переносится на объект, приносящий облегчение. Но эти возражения ничего не говорят против учения Фрейда: Фрейд вовсе не исследует, что такое чувство удовольствия, и как оно возникает. Он начинает со стадии, на которой чувство удовольствия уже есть, и тогда мы действительно видим, что инфантильные ощущения удовольствия – это предварительный этап к более поздним сексуальным ощущениям удовольствия. Это то же, что любить благотворящую руку медсестры, удовлетворяющую нашу потребность в питании. Связь влечения к питанию, соответственно, влечения к самосохранению, влечения к сохранению вида (то есть также и сексуального инстинкта), несомненно, очень тесная. Факты свидетельствуют, что при сексуальном возбуждении еда иногда может заменить коитус. При этом действенны два фактора: с одной стороны, удовольствие от процесса еды и, с другой стороны, – частое повышение аппетита из-за общего возбуждения. Наблюдается и обратное. Правда, потребность в питании не может быть полностью замещена коитусом, но мы часто видим сверхмощное половое влечение как раз у физически ослабленных индивидов.

Поскольку мы исследуем causa movens137 нашего сознательного и бессознательного «Я», я считаю, что Фрейд прав, принимая стремление к достижению удовольствия и подавлению неудовольствия за основу всех видов психической продукции. Удовольствие возвращается к инфантильным источникам. Теперь, однако, возникает вопрос – вся ли наша психическая жизнь состоит из жизни «Я»; нет ли в нас влеченческих сил, приводящих в движение наше психическое содержание, не беспокоясь о благе и горе для «Я»? Значат ли известные основные влечения, влечения самосохранения и сохранения вида и для всей психической жизни то же самое, что и для жизни «Я», то есть являются ли они источником удовольствия или неудовольствия? Я должна решительно высказать мнение, что «Я»-душой, а также и бессознательным руководят побуждения, лежащие еще глубже и совсем не заботящиеся о нашей чувственной реакции на поставленные ими требования. Удовольствие – это всего лишь утвердительная реакция «Я» на эти проистекающие из глубины требования. Мы же можем иметь непосредственно удовольствие от неудовольствия, удовольствие от боли, которая сама по себе тяжело окрашена неудовольствием, ведь боль соответствует повреждению индивида, чему противится в нас инстинкт самосохранения. Следовательно, в нашей глубине есть что-то, как бы парадоксально это ни звучало, a priori желающее этого самоповреждения, поскольку «Я» реагирует на это с удовольствием. Желание самоповреждения, радость от боли, однако, совершенно непонятны, если мы учитываем только жизнь «Я», желающего иметь только удовольствие. Мах138 представляет идею, что «Я» есть нечто совершенно несущественное, постоянно меняющееся, есть лишь определенная одновременная группировка вечно имеющихся элементарных ощущений. Как философ, Мах удовлетворяется этой схемой. С именем Маха для меня тесно связано имя Юнга, потому что он также мыслит душу как состоящую из многих отдельных сущностей. Именно Юнг говорит о комплексной автономии, так что, согласно ему, мы имеем в себе не неразделенное «Я», а различные комплексы, спорящие друг с другом о приоритете. Прекраснейшее подтверждение его взглядов дают нам больные dementia ргаесох, так сильно чувствующие над собою власть отдельных, отделенных от «Я» комплексов. Часто они рассматривают свои собственные бессознательные желания (моя пациентка называла эти желания «предположениями») как жизнеспособные враждебные сущности. «Предположение могло бы стать действительностью, чтобы доказать свои права на существование», – говорила анализируемая мною больная.

Я должна была прийти к пониманию, что основная характеристика индивидуума состоит в том, что он есть дивидуум139. Чем больше мы приближаемся к сознательному мышлению, тем более дифференцированными становятся наши представления, но чем глубже мы проникаем в бессознательное, тем более общими, типичными они становятся. Глубина нашей души не знает никакого «Я», но лишь его суммирование, «Мы»140 или настоящее «Я», рассмотренное как объект, подчиняемое другим подобным объектам. Больному делали трепанацию под наркозом. У него постепенно исчезло сознание «Я», а тем самым и боль, при этом он, однако, воспринимал впечатления внешнего мира в такой степени, что при долблении черепа воскликнул: «Войдите!». Это показывает, что он воспринимал череп, но в форме объекта, отделенного от «Я», очевидно, в виде комнаты. Так объективируются отдельные части личности. В следующем примере мы видим объективирование всей личности. Моя пациентка сообщает об одном из своих состояний во время наркоза, когда она больше не чувствовала боли, причиненной ей операцией; при этом она видела вместо самой себя раненых солдат, которым она сочувствовала. На этом основано и болеутоляющее действие детской поговорки, что можно сделать больно собаке, кошке и пр., только не ребенку. Вместо пораненного пальчика у себя, ребенок видит его у другого, вместо «мой пальчик» мы подставляем более общее представление какого-то «пальца». Как часто утешаются в случае личного несчастья мыслью, что это бывает со многими или даже со всеми, как если бы боль облегчалась мыслью о закономерности ее появления, об устранении личностно-случайного. Если что-то вообще случилось или случается, то это больше не несчастье, а объективный факт. Боль основана на дифференцировании отдельного «Я»-представления. Под этим я понимаю представление, связанное с «Я»-сознанием. Как известно, сочувствие возникает в случае переноса себя в состояние страдания. У больных dementia ргаесох, превращающих «Я»-представления в объективные или родовые представления, бросается в глаза неадекватный аффект, равнодушие. Оно исчезает, как только нам удается восстановить «Я»-отношение. Когда, напр[имер],