пациентка вместо: «Земля была загрязнена мочой», говорит: «Я была загрязнена во время сексуального акта». В этом, по моему мнению, состоит смысл символического способа выражения. Символ означает то же самое, что и мучительное представление, но он менее дифференцирован, чем «Я»-представление. Под «женщиной» можно подразумевать более многочисленные содержания, поскольку они должны быть сходными друг с другом только в существенном, в отличие от много более остро детерминированного «Я»-представления некоей Марты Н. На это можно было бы возразить: когда сновидящий берет вместо себя другое лицо, то это лицо не менее дифференцировано, чем личность самого сновидца. Но это лишь объективно правильно: для каждого человека другие люди существуют вообще лишь настолько, насколько они доступны его душе, от другого человека для нас существует только соответствующее нам. Когда сновидец замещает себя другим лицом, то он ни в коей мере не заботится о том, чтобы как можно более ясно представить соответствующую личность. Происходит как раз сгущение различных лиц в одно; для сновидца важно лишь представить в замещающей личности свойство, отвечающее реализации его желания: если сновидец, напр[имер], хочет, чтобы ему завидовали из-за красивых глаз, то он сгущает различные личности с красивыми глазами в смешанную личность, так что и здесь получается тип вместо индивида, тип, соответствующий, как показывают исследования сновидений и фантазий больных dementia ргаесох, архаичному способу мышления.

При истерии, имеющей гипертрофию «Я», наблюдается соответствующая повышенная чувствительность. Но было бы совершенно неверно утверждать, что психическая жизнь при истерии богаче по содержанию, чем при dementia ргаесох. Самые значительные мысли мы находим именно у больных dementia ргаесох. Недостаток «Я»-активности приводит только к тому, что мы здесь имеем дело с типичными архаичными, аналогичными способами мышления. Фрейд считает, что при dementia ргаесох речь идет об отдалении либидо, возвращении его и о борьбе между отдалением либидо и его нагрузкой. По моему мнению, это борьба между двумя антагонистическими течениями: родовой души и «Я»-души. Родовая душа хочет сделать «Я»-представление безлично типичным, «Я»-душа защищается против такого растворения тем, что больные со страхом переводят чувственный тон исчезающего комплекса на какую-либо боковую ассоциацию и на ней фиксируют «Я» (неадекватный аффект). Больные, однако, сами видят, что чувственный тон не соответствует представлению, на которое она переводится, что они совершают ранее имеющийся аффект. Так объясняется, что они часто одновременно смеются над своим собственным пафосом и рассматривают все как комедию. В начале болезни мы часто видим тяжелый страх и депрессивные состояния, так как больной ощущает тенденцию к нивелированию эмоционально окрашенных частей «Я» как антагонистическое течение к потребности в «Я»-отношении, к адаптации к настоящему. Это как если бы прежде возбужденный чувственный тон еще не отзвучал в то время, как объекты больше уже не находятся в «Я»-отношении. Господствующее ощущение при этом следующее: мир изменен, тревожно чужд, это какая-то театральная игра; одновременно навязывается осознание: «Я чужой самому себе». Мысли деперсонифицируются, они «совершаются» больным, потому что они приходят как раз из глубин вне «Я», из глубин, которые уже сделали из «Я» – «мы», или, скорее «они». Еще имеющееся чувство выражается патетически, потому что оно не находит больше объекты, подобно тому, как оратор чрезмерно патетичен, когда вместо соответствующих представлений выражает само чувство. Какое-то время наличествует страх, пока имеющееся чувство, то есть потребность в «Я»-отношении, позволяет больному воспринимать распад «Я» (чужую власть). С дальнейшим развитием болезни устанавливается равнодушие: больные ничего не воспринимают лично; если они говорят – «Я», то они все же при этом имеют в виду объекты, которые не означают собственно «Я» и не послушны «Я»-велению. Так, женщина, желающая иметь много детей, может, смеясь, рассказывать о своих 22000 малышей, как если бы это вовсе не было ее действительным стремлением. Но больные могут временами обладать и истинными, адекватными чувствами, и это я видела в случаях установления несимволического, прямого «Я»-отношения. Расстройство у лиц, попадающих в клинику, развилось в такой мере, что больной тотчас же опять впадает в свою неадекватную установку; в состоянии ли анализ здесь что-то улучшить, остается вопросом будущего.

Со снижением чувства удовольствия и неудовольствия психическая жизнь угасает неравномерно. Прежде всего угасает потребность дифференцировать и реализовывать личные желания, и наоборот, имеет место ассимиляция (то есть растворение) «Я»-дифференцированных представлений представлениями, которые были образованы целыми народами, то есть преобразование первых в типичные древние родовые представления. Эти лишенные аффекта представления, образованные целыми народами, учат нас особому содержанию, сопровождающему наши влечения. «Я»-душа может желать только чувства удовольствия, но родовая душа учит нас тому, что мы при этом должны желать, что для нас должно быть окрашено в эмоциональном плане положительно или отрицательно. И тут мы обнаруживаем, что живущие в нас родовые желания совсем не соответствуют «Я»-желаниям, что родовая душа хочет ассимилироваться в сохранившейся до нашего времени «Я»-душе в то время как «Я», да и каждая его частица, обладает стремлением к самосохранению в настоящей форме (способность упорства). Душа рода, отрицающая настоящее «Я», вместе с тем сотворяет его этим отрицанием заново, так как затонувшая частица «Я» опять выныривает в новые представления, одетая богаче, чем раньше. Это мы лучше всего видим в произведениях искусства. Правда, внутри «Я» имеется регрессия, состоящая в том, что мы хотели бы опять пережить эмоционально окрашенные удовольствием детские переживания.

Но почему инфантильные переживания так эмоционально окрашены для нас? Почему мы получаем «радость нового познания знакомого»?141 Почему сохраняется строгая цензура, пытающаяся еще долгое время модифицировать переживания уже после того, как мы перестаем чувствовать родительскую власть над собою? Почему мы не переживаем всегда то же самое и не воспроизводим одно и то же142? Значит, что наряду с желанием упорства в нас имеется желание трансформации, означающее, что индивидуальное содержание представления растворяется в похожем на него материале, берущем начало в прошедших временах, и, таким образом, за счет индивидуального должно стать типичным, то есть родовым желанием, которое проецируется индивидом наружу как художественное произведение. Ищут похожее на самого себя (родители, предки), в котором может раствориться собственная «Я»-частица, потому что это растворение в сходном происходит не резко разрушающе, а незаметно. И все же, что означает это растворение для «Я»-частицы, если не смерть? Правда, она вновь появляется в новой, возможно, более красивой форме, но это ведь, не та же самая «Я»-частица, а нечто другое, возникшее за счет этой частицы, так же, как вырастающее из семени дерево, правда, такое же в смысле рода, но не то же самое в отношении индивида, и это, собственно, скорее дело вкуса, захотим ли мы в новом продукте, возникшем за