«Ты шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай! Не хрипеть – говорить должна ты! Заратустра зовет тебя, безбожник! Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга, – тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!» «Благо мне! Ты идешь – я слышу тебя! Бездна моя говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет! Благо мне! Иди! Дай руку – ха! пусти! Ха, ха – отвращение! отвращение! отвращение! – горе мне!»163.

Как Заратустра, как солнце (высшее) всасывает в себя глубокое море, так и вытаскивает он теперь самое глубокое из себя «на свет» (аналог солнца = любовь). Мы знаем, что сам Ницше – это свет (высота), который свою мать = глубокое море всасывает в себя. Благодаря соединению с матерью Ницше стал родящей матерью. И здесь он вытаскивает свою глубину на свет и доставляет ее туда, как своего ребенка. Это напоминает о детском колодце в мифологии: умершие здесь превращаются обратно в детей и в этом качестве рождаются снова164. Вюнше165, дающий тому многочисленные доказательства, в одном месте выразительно замечает:

«Поднимающиеся к небу в империи Холда души умерших не могут, однако, безоговорочно опять возвратиться, а должны сначала в своем колодце быть обновлены».

Вюнше считает, что в основе представления о вынимании новорожденного из колодцев и прудов, лежит та мысль, что растительная и животная жизнь произрастает из преисподней. Это совершенно верно, но когда подсознание берет символику из растительного мира для описания рождения у человека, то при рождении человека должно происходить нечто существенно аналогичное: дети возникают из прудов, потому что действительно в теле матери находятся в пруду (= околоплодных водах), из которого должны прийти во внешний мир. Так, Юнг в своей работе «О конфликтах детской души»166 показывает, как маленькая Анна живо интересуется вопросом о возникновении детей, ищет решение проблемы в мире растений. Она интересуется, как выросли у нее глаза, рот и волосы, наконец, как ее братик Фриц вырос из мамы (мама = земля), и спрашивает отца: «Но как Фрицхен попал в маму? Разве его садили, разве сажали семена?». Она видит и другие аналогичные процессы в растительном мире, на которые ее подсознание направляет внимание, потому что они пригодны для символов занимающих ее тайн. В возрасте трех лет Анна слышала, что дети – ангелочки, живущие в небе, которых на землю приносят аисты.

Однажды она спрашивает бабушку: «Бабушка, почему у тебя такие блеклые глаза?». Бабушка: «Потому что я ведь уже старая». Анна: «Но правда, ты потом опять станешь молодой?». Бабушка: «Нет, знаешь, я становлюсь все старше, и потом я умру». Анна: «И потом ты опять станешь маленьким ребеночком?».

Необычайно интересно, что маленькой Анне совершенно естественным кажется представление, что ее старая бабушка могла бы превратиться обратно в ребеночка. До того, как бабушка говорит еще о смерти и об ангелочках (которые, как Анна слышала, приходят на землю), она сама по себе спрашивает бабушку, не станет ли она опять молодой; поэтому она не удивляется, что бабушка станет ангелом, более того, она тотчас же дополняет ответ в смысле обратного превращения. Должно быть, достаточно известны примеры, что больные, желающие иметь детей, видят себя превращенными в детей. Хороший пример – это монахиня в храме Амиды у Риклина167. Г-жа М. становится через сексуальный акт с профессором Форелем маленькой Форель. Ранк обращает внимание на сновидения, в которых символика рождения представлена наоборот; вместо того, чтобы вытаскивать ребенка из воды, его помещают, например, в воду. Этот символ возникает на пути идентификации. Однажды вечером одна коллега (медик) рассказала мне, что хотела бы иметь ребенка. В следующую ночь ей снится, что ей надо вползти в узкий ход, не имеющий отверстия для прохождения, но заканчивающийся в здании (как родовой канал в теле матери). Я прошу ее мне показать, как она ползла, и она вспоминает, что точно повторяла движения ребенка при рождении в первом или втором головном предлежании. При этом она испытывала страх, что не сможет попасть далее внутрь, так как ход слишком узок и становится все уже, так что она почти раздавливается. Пациентка, г-жа М. (dementia ргаесох), видит себя посаженной с детьми в воду, души потом спасаются Христом, то есть они опять попадают в мир в виде детей (ведь деструкция ведет к становлению).

И Ницше дает похожую символику деструкции при рождении своей мысли, занимающей у него место ребенка. Заратустра обороняется против акта творения выражениями отвращения, как если бы творение было бы чем-то нечистым. Это напоминает о его словах: «Кто должен родить – болен, но кто родил – нечист»168. Само собой разумеется, что мысль, занимающая место ребенка, должна быть так оформлена, чтобы содержать наряду с самым желаемым, ценным и самое страшное, чтобы страстное желание Заратустры потеряться в своих детях было оправданным. Также имеет место и следующее: мысль высказывает высшее, что сверхчеловек всегда будет возвращаться, и низшее, что и недочеловек всегда будет возвращаться. Поскольку Ницше постоянно занимается высшим самоутверждением, то одновременно его мысль говорит ему о желании, что это утверждение не может происходить без отрицания, в самом высшем содержится также и самое низшее. Этот ужасный компонент и в самом деле может взять верх над Заратустрой: семь дней лежит он, как мертвый, неподвижно; он борется при этом со страшным животным, являющимся его собственной глубиной, то есть его собственной сексуальной личностью. Ему он откусывает голову, то есть он убивает свою собственную сексуальность, и тем самым он убивает самого себя, его глубинная мысль достигает высшей жизненной силы, а с нею и воскресший Ницше.

Интересна песнь о русском князе Олеге169. Ему было предсказано, что он примет смерть от своего самого любимого коня. Чтобы избежать этого, он передает своего коня слугам и приказывает за ним особенно хорошо ухаживать. Спустя какое-то время он узнает, что конь его мертв. Сетуя, стоит он на его могиле и ругает лживого предсказателя. В то время как он так сокрушается, из черепа коня выползает змея и наносит смертельный укус герою. Конь – это сексуальность Олега. Она умирает и с нею Олег, так как змея – сексуальное вожделение, направляется против него.

Из разрушения здесь не становится, как, например, у Ницше, творение, наоборот, показано, что самое любимое, жизнеприносящее сексуальное животное может стать источником смерти. Бросается в глаза, как страстные поэты с удовольствием умирают в своих произведениях. Возьмем, например, Ромео и Джульетту Шекспира170. Поучителен уже мотив возникновения любви у потомков ненавидящих