Группа войск под общим командованием генерала Сато намеревалась ударами по трем направлениям рассечь Отдельную Приморскую армию, на изолированные группы. Малопригодные для наступления участки инженерное управление Квантунской армии прикрыло мощными линиями укреплений Сайсин, Аку и Эйхэй[4]. Они защищали фланги наступательных группировок от возможного контрудара.

Причудливо вогнутая и выгнутая линия, государственной границы заставляла. Савельева строить оборону в глубоком мешке. Это обстоятельство усугублялось еще и тем, что единственная железнодорожная ветка, связывавшая армию с центральной сибирской магистралью, местами проходила в непосредственной близости от границы. В боевой обстановке почти исключалась, возможность усилить армию фронтовыми резервами. Напротив, генерал Сато имел в своем распоряжении три магистральных железных дороги и до десятка автомобильных.

Генералу Савельеву все это было хорошо известно и раньше, но когда соединения начали занимать новые позиции, он со всей остротой ощутил недостатки занимаемой армией линии обороны. Построенные до войны с гитлеровской Германией две линии укреплений — Волынская и Сабуровская не могли теперь быть, сколько-нибудь значительным прикрытием. Уязвимые места обороны стали ощутимы для командарма именно теперь, когда численность войск барона Умедзу за несколько месяцев увеличилась втрое и достигла почти миллиона человек.

Плотность японских войск заставляла командарма взвешивать каждый, метр позиций, тогда как командира Сорок шестой стрелковой дивизии полковника Мурманского, части которого здесь занимали оборону, она ставила в тупик.

— Какая, к черту, жесткая оборона? — возмущался он. — Если эта саранча полезет, ее не удержит никакая фортификация. Что дали укрепления на Западе? Их снесли в первые дни! В первые!..

Вновь назначенный в дивизию комиссар Орехов не понравился Мурманскому. В войска он прибыл прямо из академии, и полковник считал его в военных делах «зеленым» начетчиком. Ознакомившись с планом обороны дивизии, Орехов отказался его подписывать. Мурманского это возмутило.

— Здесь нужен опыт, военная хитрость, а не прописные истины. В девятнадцатом били без расчетов и укреплений, — доказывал он комиссару, расхаживая по блиндажу. — Партизаны, бьют и сейчас…

— Простите, полковник, но наша дивизия не партизанский отряд, — сдерживая раздражение, перебил его Орехов… — И то, что вы называете опытом, — не опыт, а простая партизанщина.

— Ну, знаешь! Высокопарные фразы — тоже не военные познания, — сердито заключил Мурманский. — Прежде чем поучать, нужно иметь хотя бы элементарные навыки. А это параграф боевого устава, который японцы знают лучше нас. Я не хочу гробить дивизию в первый день войны.

— Вот эта бумага и приведет к тому! — указал комиссар на план обороны. — Если вы будете отстаивать ее в таком виде перед командующим, я оставлю за собой право доложить свое личное мнение Военному Совету армии.

— Ты не забывай, что планы составляет командир, а не политработник, — грубо оборвал его Мурманский. — И он за них отвечает головой. Понимаешь, головой, а политработник…

В блиндаж вошел начальник штаба.

— Товарищ полковник, командующий! — доложил он.

Захватив бинокль и карту, Мурманский вышел из блиндажа.

Полковник Мурманский и генерал-лейтенант Савельев были ровесниками и старыми товарищами по гражданской войне. Когда-то они вместе служили. Потом Савельев успел окончить одну академию и перед самым началом войны начал учиться во второй, а Мурманскому не пришлось учиться. И хотя Савельев несколько последних лет командовал корпусом, Мурманский, узнав о его назначении командующим армией, почувствовал обиду.

— Революционной школы, старый служака. Вместе службу начали, — вскользь заметил он после объявления командному составу приказа о назначении Савельева.

На первом же заседании Военного Совета армии Савельев и Мурманский встретились как старые друзья. После заседания командарм настоял, чтобы Мурманский ночевал у него. Полковник уехал от Савельева недовольным.

«Заважничал: академик, генерал! Поучать начинает: опыт! У меня своего опыта хоть отбавляй. А новому пока не у кого учиться», — сердился он.

Сегодняшний приезд командующего обрадовал Мурманского: «Уж он-то сумеет оценить мой план обороны».

Савельев прибыл на пункт в сопровождении начальника артиллерии и начальника штаба армии. Приняв рапорт, он поздоровался с полковником.

— А вы, комиссар, чем недовольны? — спросил он, заметив возбужденное состояние Орехова. — Не господин ли Сато портит вам настроение?

— Именно он, товарищ командарм, — ответил Орехов.

— Нужно сделать так, чтобы ему было не по себе, а не вам…

— Он хитер — старый волк, мы тоже не лыком шиты, — засмеялся Мурманский.

— Прошу, полковник! — уже по-служебному предложил Савельев.

— Я считаю, товарищ генерал, что рубеж первой оборонительной линии выбран не совсем удачно, — доложил Мурманский.

— Рубеж определен границей, а не выгодами, — возразил генерал Николаенко.

— Совершенно верно, товарищ генерал, — согласился полковник. — Потому и нужно искать что-то подходящее к данным условиям. Я предлагаю строить оборону по очагам: каждая сопка — опорный пункт. Но тактика действий должна быть несколько необычная — сползающая, — с видимым удовольствием произнес Мурманский последнее слово. — Батальоны в полках располагаются в глубину. Нападающий противник встречает огонь первого батальона. Нанеся противнику урон и замедлив темп его наступления, батальон, не ожидая новой атаки, сползает на тыловой рубеж. Здесь оставляет для обмана незначительный заслон, который потом отходит на позиции второго батальона. Противник перегруппировывается, готовится нанести удар, а там никого нет! А мы его с других сопочек. И снова сползли!

— И до каких пор вы будете сползать? — спросил Савельев.

— Пока не измотаем противника и не заставим отказаться от своих планов. Подвижная оборона. Сопок много. Заплати за нее дороже — и бери.

— Ваша подвижная оборона, Трофим Поликарпович, похожа на план отступления. Даже больше — спланированное поражение, — нахмурился Савельев. — Старая партизанская тактика, пригодная для действий в тылу противника. Там основное — уничтожение врага, а не удержание рубежей, территорий. Сползание! А где жесткая оборона? Где контрудар?

Мурманский молчал. Савельев знал его по гражданской войне как смелого, толкового командира. Под Лисками Мурманский двумя тысячами штыков прорвал фронт Мамонтовского корпуса, за три часа искрошил резервный полк Май-Маевского и к вечеру захватил город. В боях за Воронеж был награжден именным оружием, за Харьков — орденом Красного Знамени. Что же теперь с ним произошло? С годами стал более осмотрителен? Савельев пристально смотрел на Мурманского, словно хотел прочесть его мысли. Но полковник отвел глаза.

— Не будем же мы планировать контрудар по противнику, имеющему тройное превосходство? — не выдержав длительного молчания, проговорил Мурманский.

— Это, полковник, для наступающего, — нормальное превосходство, — недовольно заметил Савельев. — А мы должны готовиться сломить любой натиск. Понимаете — любой! Войска должны знать, что нет для нас рубежей: в тылу. Вот, только этот — государственная граница. Да где же логика? — вдруг вспылил командарм, — куда сползать?

Снова наступило неловкое молчание. Мурманский то снимал, то надевал большие меховые перчатки и сосредоточенно смотрел на высоту Офицерскую, где у японцев был сооружен тяжелый артиллерийский форт.