посвящу его только критике замгарина и буду развивать.

— И что это будет? Хроники одного нытья?

— Почему же? Я буду писать не только о себе и Даше. Помнишь того буйного джентльмена, который как-то ввалился в редакцию и кричал про мертвых детей? Про такие истории тоже писать буду.

Вот тут Люда отреагировала эмоциональней, чем ожидала Ника. Редактор подобралась, напряглась, как гончая, вдруг почуявшая след.

— А что, у тебя остались бумаги, которые передал тебе тот псих?

Это был сложный момент — один из многих. Ника могла бы сказать, и вполне честно, что у нее есть фото бумаг — которые можно разослать кому угодно, сделать любое количество копий. Если бы она была уверена, что такое заявление, вне всяких сомнений тянувшее на шантаж, ее защитит.

Но иногда шантаж заходит слишком далеко. Ника уже убедилась, что у Люды очень серьезные связи. Если она вдруг станет реально опасной для «Белого света», что будет проще: пойти на ее условия или избавиться от нее?

Поэтому Ника решила не провоцировать силу, которую не понимала.

— Нет, бумаг у меня нет. Но я помню, о чем говорил тот мужчина.

— Тот мужчина закончил свой путь в сумасшедшем доме.

И это Ника тоже восприняла как предупреждение: вот что бывает с теми, кто не сумел с нами поладить. Но отступать она не собиралась:

— Все равно, ты же знаешь, что важен в основном шум. А кому нужен этот шум? Мне так точно нет. Моя жизнь меня вполне устраивает, я не собираюсь соваться в такую грязь.

— Даже после того, что случилось с Дашей?

— Даша жива и здорова, скоро она снова найдет работу. Мне этого достаточно.

— Я тебя понимаю… Ладно, хорошо, что мы поговорили, не люблю недомолвок. Иди работать, извини, что отвлекла ради таких мелочей!

— Пустое.

Они не говорили ни о каком соглашении напрямую, но обеим все было ясно. Даша наверняка скоро найдет работу, больше ее гнать не будут — если она будет молчать. С Никой то же самое. Она доказала, что ее лучше держать близко.

Понятное дело, работать ей станет сложнее. Наверняка ей больше не будут давать интересных заданий, да и отношения с другими журналистами изменятся. Но она будет при деле, и, пока она молчит, ей не придется враждовать с той громадой, которая таится в тенях.

И это хорошо. Битвы за справедливость и мир во всем мире Ника предпочитала оставить другим. Ей же хотелось просто жить спокойно.

* * *

Он потерял в этой проклятой дыре три недели жизни. Но Макс уже убедился, что это не предел. Он правильно сделал, что затаился, изобразил покорность. Были и те, кто этого сделать не додумался, и они поплатились за свое упрямство.

Макс внимательно наблюдал за отделением буйных, откуда перевелся он сам. Оказалось, что здесь никого все-таки не убивают. А еще оказалось, что смерть — это не худший исход.

Те пациенты, которые отчаянно держались за свою ненависть и отказывались смиряться, получали нечто большее, чем замгарин. Макс не знал, что именно, в клинике старались избегать ярлыков и этикеток. Но после нескольких уколов этой дряни пациенты становились тихими и смирными. Они готовы были часами лежать на кровати и пялиться в потолок, будто не было в мире зрелища прекрасней. Если же они поднимались на ноги, преимущественно по воле санитаров, они бродили по коридорам безвольными болванчиками.

При этом уколы прекращались, а просветление не наступало, процесс был необратим. Когда Макс осознал, что чувствует человек, которого пуля задела по касательной — и не более того.

Теперь ему требовалось вести себя в два раза осторожней. Если врачи поймут, что замгарин на него не действует, свои уколы он получит сразу же, тут без вариантов. Макс внимательно наблюдал за другими пациентами и копировал их поведение. Он уже понял, что нужно подавлять только эмоции — но не мысли. Никто здесь не становился глупее, они свободно общались, играли в шахматы, читали книги, строили планы на будущее.

А главное, никто из них не проникся любовью к замгарину и его создателям. В этом был подвох, который Макс чуть не упустил. Если бы он вдруг заявил, что нет в мире ничего милее этих таблеточек, его игру мигом раскрыли бы.

Нет, память пациентам не изменяла, они знали, что замгарин принес в их жизнь проблемы. Они смирялись с тем, что им придется регулярно его принимать, чтобы вернуть своих близких и получить место в цивилизованном обществе. Как только врачи приходили к выводу, что пациент движется в нужном направлении, его вызывали на комиссию. Кого-то после этого возвращали на лечение, но многих все-таки выпускали на свободу.

Прошло больше трех недель, прежде чем Макс получил приглашение на такой экзамен. Встреча проходила в большом светлом зале. За длинным столом собралась комиссия из пяти врачей, а перед ними поставили стул для пациента. Ты на виду, укрыться негде, а из-за высоких кресел получается, что врачи смотрят на тебя свысока, а ты сидишь перед ними, поджимая коленки, как проштрафившийся школьник. Макс понимал, что это не случайно. Здесь ничего случайного нет.

Но поддаваться на такие очевидные трюки он не собирался. Он говорил с ними спокойно, без страха, на равных. Со смешком признал, что сглупил, когда устроил ту клоунаду в редакции. Сожалел, что доставил столько неприятностей Эвелине. Стыдился своей недавней алкогольной зависимости. И все было бы не так уж плохо, если бы речь не зашла о его сыне.

— Скажите, вы отказались от идеи мести за Франика?

— Да, — невозмутимо соврал он. Он к такому готовился, должен выдержать!

— Вы по-прежнему считаете его смерть преступлением?

— Я считаю ее трагедией.

— Вы не совсем точно ответили на мой вопрос, — нахмурился врач.

— Я до сих пор не знаю, что это было, я просто больше не думаю об этом.

Перед глазами снова мелькало лицо сына — то счастливое, то уже бледное, безразличное ко всему… Как будто Франик смотрел на него и осуждал. От этого сложнее было говорить ровно и делать вид, что ему все равно, но Макс кое-как справлялся.

Вот только врачи не собирались оставлять его в покое.

— Вы считаете, что ваша бывшая жена могла сделать для сына больше?

— Может быть. Я не знаю, чем была в то время занята Эвелина. Возможно, это было объективно важнее. В шесть лет ребенок — это еще чистый лист. Невозможно определить, насколько полезен он был бы для общества. А то, что делает Эвелина, важно уже сейчас, для многих