А замгарин его действительно заставили принимать. Знакомство с «тем самым» препаратом, от которого весь мир сошел с ума, было крайне неприятным. Макса вынудили пить по десять таблеток в сутки — пять утром, пять вечером. Было такое ощущение, что его травят крысиным ядом. Его постоянно рвало, температура не опускалась ниже тридцати семи с половиной, болели мышцы, кружилась голова, он стремительно слабел. Максу, давней жертве похмелий, было не привыкать к плохому самочувствию, и он сопротивлялся, сколько мог. Но в какой-то момент пришлось признать, что «слишком много» бывает даже для него.

Он давно уже потерял счет дням, в крошечной одиночной палате не было окон. Поэтому он и не знал, сколько времени понадобилось замгарину, чтобы окончательно его свалить. Макс больше не мог ничего, вообще ничего. Не то что с санитарами драться, даже с кровати встать. Он пребывал в полусне, то выныривая в реальность, то снова погружаясь в вязкие, мучительные грезы, которые он толком и не запоминал.

Врачи то ли испугались, что переборщили, то ли были довольны прогрессом, и дозировку они снизили. Восемь таблеток в день, потом — шесть. И вот на шести он уже мог вставать с кровати и даже немного ходить.

Он теперь напоминал тень прежнего себя: похудел так сильно, что под бледной кожей отчетливо проступили кости. У него болело все, что в принципе может болеть. Его мучили яркий свет и слишком громкие звуки. Желудок работал непредсказуемо и странно.

Но вот ведь какое дело… При всех своих побочках, прямого действия замгарин на него не оказывал. Макс понял это, когда ему стало получше, ухватился за эту мысль и уже не отпускал.

Он видел, что эта отрава сделала с Эвелиной и Фраником. Они стали спокойными, они не поддавались страстям, а главное, они обожали замгарин. По крайней мере, Эвелина. Однако Макс все еще ненавидел эту дрянь всем сердцем. Гнев и ярость никуда не делись, они лишь временно отступили, потому что сейчас у Макса не было ни одного достойного способа выпустить их.

Ему и нельзя было выпускать, он должен был научиться их скрывать. Прийти к такому выводу оказалось несложно. Если бы его хотели сломать пытками, его бы попросту били — или использовали препараты подешевле. Примерно так же они бы действовали, если бы хотели превратить его в «овощ», который только и может, что слюни пускать. Так бы они его заткнули, но не приручили.

А им, видимо, хотелось именно приручить, вот они и тратили на него свой драгоценный замгарин. Макс Сотов — художник достаточно известный, и он стал бы куда популярней, если бы перестал беспросветно пить. Неплохой актив! А с замгарином он пить перестанет и вообще будет паинькой.

Это наверняка был «план А». Если же ничего не получится… места вокруг больницы были глухие, это Макс уже уяснил. А у него не осталось близких людей, которые стали бы его разыскивать. Поэтому в его же интересах было, чтобы сработал «план А».

Пришлось брать себя в руки и сажать гнев на короткий поводок. Макс не знал, почему на него не подействовал замгарин, но это давало определенную подсказку: эта дрянь на каждого влияет по-своему. Следовательно, врачи не могли предугадать, как у него будет проявляться покорность.

На шести таблетках он стал изображать апатию и безразличие ко всему. Это было несложно: ему все еще было чертовски плохо. Тогда дозировку снизили до четырех таблеток в день, и двигаться стало куда легче. Но Макс по-прежнему не спорил ни с врачами, ни с санитарами. Он даже в глаза им не смотрел! Они были довольны.

Теперь ему давали три таблетки в сутки и перевели из одиночной палаты в общую спальню. Там Макс и убедился, насколько он оказался прав.

В больнице было целое «замгариновое отделение». Формально туда попадали по разным причинам, но объединяло этих людей одно: все они открыто и громко критиковали замгарин и пытались остановить его распространение. Не продавали его в своих магазинах. Запрещали своим детям его покупать. Дети жаловались, покупатели жаловались, и если жалоб становилось слишком много — находился повод для «лечения».

— Я слышал, что так бывает, но не думал, что это может произойти со мной, — невесело усмехнулся мужчина лет сорока, только-только оказавшийся в больнице. — Меня родные дочери и жена сдали! Верят, что заботятся обо мне… Но я сам виноват.

— В чем это? — удивился Макс.

— Что не смотрел за ними, рукой махнул… Я ж даже не знаю, когда они подсели! А когда спохватился, поздно было.

— Это еще можно исправить…

— Не думаю. У меня такое чувство, что я не выйду отсюда.

— Сгущаешь краски, — возразил Макс, хотя и сам себе до конца не верил. — Здесь же вон сколько народу! И что, всех ломают об колено? Прямо вот так, в государственной клинике?

— А это не государственная клиника. Ты разве не знал?

Нет, он не знал… Изнутри все выглядит банально: железные кровати, врачи в белых халатах, никакого тебе особого комфорта, никакой вежливости. Как догадаться, что это частное заведение?

Но если частное, дела его не так уж плохи. Макс был уверен, что идти в полицию бесполезно, даже если он выберется отсюда со здоровыми мозгами. Но все еще может получиться!

Хотя сначала нужно выбраться, а это вряд ли будет так просто. Догадки Макса подтверждались: несогласных тут сажали на замгарин. И сажали вполне успешно! Ему хватило наблюдений за своим случайным приятелем, чтобы понять это.

Сначала все шло предсказуемо: взрослый и адекватный мужчина, бизнесмен, хозяин своего дела, относился ко всем этим таблеткам с неприязнью, а санитаров и врачей на дух не переносил. Но потом что-то изменилось… Он меньше говорил и ни с кем не спорил, зато улыбаться стал больше. Не поглупел, много читал, с удовольствием смотрел фильмы, признал, что у него была проблема. Виделся с семьей, хотя изначально твердил, что не сумеет их простить. А главное, он больше не отказывался от замгарина, он сам просил таблетки, если медсестра забывала принести.

Человек не исчезал окончательно, он как будто… переписывался, что ли. Что-то оставалось прежним, и это сбивало с толку. Но многие черты и убеждения менялись кардинально.

Это лишь усиливало злость в душе Макса. Значит, уже окончательно: по какой-то причине, которую сам он определить не мог, он оказался защищен от воздействия отравы. Сказать об этом открыто было равносильно самоубийству, и Макс, привыкший сдаваться