Шрифт:
Закладка:
— Я обещал её казакам.
— КАКИМ ЕЩЁ НА ХРЕН КАЗАКАМ!!!?!!!
Кое-как Марчантар объяснил свою договорённость с гетманом.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся в экран Умкы, забрызгав слюной объектив камеры: — Нашел чем пугать! Нашел с кем договариваться! С этим трусом Зубилой! Ты меня удивил, комиссар. С каких это пор призраки, да ещё партийные, держат слово⁈
— Ну, у него есть опыт сражения с этой принцессой. Он знаком с её родителями… ну и казаки летают.
Командующий опять вскипел:
— Ты у меня сейчас сам летать научишься! Вверх тормашками! Зубило! Сраный наёмник, я бы таких на каждом дереве вешал! Если тебе нужен он сам, то нахрен тебе его армия? Они дислоцированы в городе? Открой газовые трубы, перетрави их нахрен! — Марчантар поёжился, глянув на решетку с пожарными датчиками под потолком — только ему, и нескольким высшим офицерам, оставшимся после Революции, была известна мрачная тайна этой системы. Сенат умел подстраховаться на случай предательства.
— Всё равно они ушли со стен разом и сидят в казармах, не отвечая на вызовы и избивая посыльных. Урок будет. Как всё сделаешь — гетмана сам пристрелишь!
— Есть! — отдал честь Марчантар. Нехорошее предчувствие уже мутило его.
— Смотри, теперь ты за главного без меня. Северный фланг… внимательней… хитёр… Не под… Ох… ты бы… чёрт! — и связь, зарябившая помехами, оборвалась.
На бывшего трибуна Коцита навалились нехорошие подозрения, занявшие мозг больше, чем проблемы с коммуникациями. Всё-таки верны были донесения — герой Революции Умкы, Названный Брат Непобедимого Тыгрынкээва искал благовидный предлог, чтобы удрать из крепости, и переложить ответственность на чужие плечи. Во сколько же раз Тыгрынкээв был лучше него! Он бы никогда не допустил такого позора… Но ты мёртв, друг… А рождённому на Амале, где слова договоров дружбы доверяются не только воздуху, но и бумаге, не нужны никакие лишние клятвы, чтобы нести возмездие твоей убийце!..
Имя для звезды
…Гетман и сам не заметил, как задремал. Может, укатали уже старого казака дороги межзвёздных наёмников, может, годы намекали, что уж не двадцать лет, ночь на ногах уже не простоять, а может это всё мягкий ход дрезины — не пыхтящей на стыках рельс и не воняющей как паровозы иных миров, иных рас — люди были просто непревзойдённы по части некоторых штучек…
И не то чтобы он совсем заснул, нет, он отчётливо замечал глазами всё, что творилось за стеклом кабины, слышал ушами все умные слова Кошевого, даже кивал в такт — но в мыслях был совсем-совсем далеко во времени и пространстве, тогда, когда его головастый адъютант даже и не родился…
…Солнце заходило, расплескав цвета заката по всем окаёму. По другую сторону поднимался Шани во всём великолепии своих колец, как обычно расчертивших небосвод коромыслами разноцветных радуг по другую сторону заката. Тут, на Коците, пусть даже он как самый близкий брат похож на родину, никогда не будет таких закатов и рассветов — потому что нет Шани, царящего в небе Полыни, его радуг на рассвете зимы и блеска на исходе лета. Последние минуты перед вечерним сумраком кольца сияли, отражая свет маленького и холодного солнца, даря волнующимся под ветром с моря хлебам драгоценные минуты дня перед ночными сумерками — славный урожай поспевал, если опять не будет войны…
Солёный Волок готовился к весёлой ночной жизни, зажигая огни и затягивая пьяными голосами лихие песни. Стройные казацкие «чайки» устало подбирали паруса, и покрепче пришвартовывались к пристани — сегодня их хозяева будут праздновать успешное возвращение с Дикого Моря, и многим корабликам потребуется не один канат, чтобы не отправиться по пьяному делу в новый поход. А то и в чужие руки.
Солёный Волок был последней остановкой на реке Бессони по пути из устья в Чернолесную Сечь. Когда-то давным-давно один из пшекских магнатов придумал прорыть старый волок, между Бессоной и Черноводной, которым до этого пользовались только солевары, каналом — чтобы катать на яхточке юную чешуйчатую княжну, и сам того не ожидая, открыл путь лихим ватагам на богатый Юг, во владения нагов-иноверцев. Давно уже не казали носа на берега канала ни богатые шляхтичи, ни ломливые хвостатые панночки — выросший на торговом пути свободный, не держащий ответа ни перед гетманом, ни Сеймом, город, сам заботился о кормящем его канале, углубляя достаточно, чтобы могли пройти легкие казачьи чайки, но не тяжелые боевые корабли с магами, если татары бы решили отомстить за разбой. И крепостицу с юга сами поставили, со стражей даже не из казаков — из простых гречкосеев, смело дававших отпор и татарам, и буйным казакам, и пернатым змеям-гусарам магната Юнаса. Окрепли, обнеслись тыном, свою гавань завели — а там и купцы пожаловали, — поняли, где была выгода. Здесь царили и нравы Сечи и больших городов — была воля и казакам, и запретов на баб и прочие развлечения, к которым особенно была строга последняя Сечь на Черноводной, тоже не было — ушлые проходимицы знали все способы обчистить до нитки удачливых хлопцев.
Да и зачем казаку деньга, если шаровары не светятся, да сабля востра, да ружьё заряжено⁈ — разве только на выпивку. Отсюда «чайки» уйдут, загрузившись лишь добротным оружием, чеканным золотом для Сечи (эту долю ни один казак не пропьёт), да ведя за собой новых просмоленных сестёр-корабликов, красавиц-«чаек» изготовлением которых был славен этот городок. И глядишь, со следующей весной выйдут корабли-птицы в Устье, и вероломный Ахия опять не досчитается кого-то из своих черноносых кораблей. А товары и рабы, добытые в честном бою, погрузят на долгие, и хорошо охраняемые караваны, и повезут в Миргород, где за звонкую монету уйдут в руки иноземных купцов, прилетавших на прекрасных и страшных кораблях кто с близких Шукры и Брихи, кто с дружественного Амаля, или даже с далёкой Талаталы…
Корчма, что у старого тына, шумела и шаталась от могучей попойки. Когда-то, на памяти деда Зубилы, она была на самом краю города, и её хозяину платили большую деньгу любители тайных сделок. Но река, запрямлённая в канал, каждый год съедала по клочку восточного край острова, за что жители платили ей тем, что так же, год за годом, постепенно отвоёвывали по кусочку её правого, порожистого рукава. Вот так и вышло, что бывшая прежде на окраине не самая захудалая корчма, оказалась в центре
