не только евреи из лагеря, но и местные жители. Они приносили новости из внешнего мира, которые затем, в виде слухов, разлетались среди евреев-заключенных. Каждый день мы вместе с большой группой женщин отправлялись работать на текстильную фабрику.

Нам надо было нарезать кожу на полоски шириной один сантиметр и переплетать их металлической проволокой, чтобы получался канат толщиной четыре сантиметра. Однажды я порезалась острыми ножницами, и шрам остался у меня на пальцах до сих пор. Капо постоянно следили за нашей работой, и те, кто плохо справлялся, получали страшные удары кожаными плетями.

Наша новая старшина была еще хуже Гизи. Оказалось, что в Аушвице всегда может стать хуже – даже если ты считал, что хуже уже некуда. В новом блоке тоже были переклички по утрам и вечерам, на которых нас пересчитывали, чтобы убедиться, что никто не сбежал. Если нас не звали на перекличку, мы не могли выходить из блока. Условия в этом блоке были такими же тяжелыми, как в предыдущем, но нам хотя бы не надо было усваивать правила, потому что мы давно их знали.

Обед нам раздавали на фабрике. Он состоял из тепловатого супа, без приправ, с какими-то непонятными овощами и плававшими на поверхности очистками. На пятерых девушек полагалась одна миска такого супа, и нам самим приходилось придумывать, как разделить его на всех. Обычно каждая делала по три глотка. Суп мы получали прямо на рабочих местах и выпивали очень быстро. Капо стояли над нами, чтобы убедиться, что мы сразу возвращаемся к работе.

Гальперин принес мне тарелку под названием маринка, которая состояла из трех овальных емкостей, ставившихся друг в друга. На этой тарелке было выгравировано имя моего отца – Якоб Гершковиц. Понятия не имею, как это ему удалось, но мой отец обо всем позаботился и умудрился передать эту тарелку Гальперину на случай, если мне понадобится сохранять свою еду. Мои подруги тоже получили такие тарелки.

Спустя несколько дней после того, как мы вышли на новую работу на текстильной фабрике, наступил Йом-кипур. Мы получили обед на работе, но из-за поста сложили еду в «маринки». Вечером мы возвращались в блок широкой колонной по пятеро и внезапно услышали от идущих впереди, что всех проверяют на наличие пищи в «маринках»; тех, у кого ее находили, нещадно избивали. Мы с подругами открыли наши «маринки» и съели пищу на ходу, но тарелки все равно остались грязными. Мы боялись, что, если в них увидят остатки еды, нас забьют до смерти, поэтому сняли с себя панталоны и использовали их, чтобы вытереть «маринки». Проще было найти способ выстирать панталоны или заполучить другие, чем рисковать жизнью.

Закончился октябрь, наступил ноябрь, и начал идти снег. На крыше текстильной фабрики находились окна, которые никогда не закрывали, и мы работали прямо под ними. В открытые окна тянуло холодом, а снежинки залетали внутрь и ложились нам на плечи, пока мы сидели. Мы не могли ни стряхнуть с себя снег, ни попросить кого-нибудь стряхнуть его, потому что, если бы он попал на пол, капо нас бы побили. Поэтому мы сидели день за днем, с утра до вечера со снегом на плечах и трудились. Сколько сил появляется у юной девушки, когда она хочет выжить!

В тот период у меня не было ботинок, потому что их у меня постоянно воровали. Гальперин принес мне пару ботинок, но когда я проснулась на следующее утро, то обнаружила, что их украли, пока я спала. В то утро мне пришлось надеть деревянные сабо, в которых было тяжело ходить, но за отсутствием других вариантов я все-таки их обула. Начался снег, и все, кто был в сабо, поскальзывались и падали.

В тот день нас поспешно выгнали на перекличку, и я пошла вместе со всеми. Один мой сабо застрял в снегу, и я в спешке не смогла как следует затолкать в него ногу. Мизинец остался снаружи, но нас так торопили, что я не могла остановиться и надеть сабо как следует. Пришлось идти прямо так, с мизинцем, торчащим наружу, и по дороге я его сломала. Я шла, плача от боли, но никто не остановился спросить меня, что случилось и не нужна ли мне помощь. В Аушвице бывали моменты, когда каждый боролся за выживание в одиночестве. Это было тяжело для всех, все страдали от разных болезней и травм, и не всегда получалось помочь или даже просто выразить солидарность. Мизинец так и остался у меня искривленным.

Когда мы добрались до фабрики, я сказала Гальперину, что мои ботинки ночью украли. Несколько дней спустя он принес мне другую пару, и их тоже украли в ту же ночь. Он принес третью пару, и я их больше не снимала, когда ложилась спать. Только так и можно было их сохранить. Потом Гальперину удалось передать мне пару шерстяных чулок, которые помогали держать ноги в тепле. При другой возможности он принес для меня куртку.

Время от времени Гальперин передавал мне разные мелочи вроде карманного ножа или мотка ниток; он говорил, что все это приберег для меня отец. Поскольку у заключенных не было никакой собственности, в лагере процветала система бартера: женщины выменивали друг у друга разные предметы, оказавшиеся в их владении, на кусок хлеба. Конечно, шестнадцатилетняя девочка не могла стать ловким торговцем, но все-таки пару раз мне удалось выменять кое-что на хлеб.

Однажды нас вывели из блока и отправили в душ. Пока мы стояли в очереди в душевую, до нас дошел слух, что врачи внутри проводят отбор. Якобы они отбирают всех, у кого на теле есть нарывы, и посылают на смерть, чтобы те не заразили остальных. С учетом ужасных санитарных условий и плохого питания у нас у всех были нарывы на разных частях тела. Девушки говорили, что не меньше половины из нас отправят в газовые камеры.

Мы все были в ужасе. Я подумала – как можно спастись на таком отборе? До тех пор меня спасали милость небес и забота моего отца, но также и моя изобретательность.

Я поглядела на девушек, стоявших впереди. Одна из них держала в руках свои ботинки, связанные шнурками, и одежду, прижав все к груди – мы все делали так. Внезапно я заметила, что ее ботинок, облепленный грязью, касается спины другой девушки. Грязь с ботинка попала на язву на спине той девушки и закрыла ее. Я сразу предложила подругам скрыть нарывы грязью.

Мы так и сделали. Мои подруги