Шрифт:
Закладка:
Две недели нас заставляли таскать булыжники. Мы грузили в тачку четыре или пять огромных камней и возили их к берегу Вислы. Несколько девушек с трудом могли столкнуть тачку с места и докатить до реки.
Очень недолго мы работали в полях – вскапывали участки, принадлежавшие польским крестьянам, жившим близ Аушвица. Поговаривали, что начальник лагеря получал за это деньги.
Приближалась осень, дни становились короче, и часть работы приходилось выполнять в темноте. Даже когда мы возвращались в блок, свет включали очень редко; боясь наступления русских, в лагере строго соблюдали блэкаут.
Однажды девять мужчин втайне отправили нам жестянку, полную золотых зубов. Они сказали использовать зубы, чтобы подкупить старшину блока – пусть переведет нас на другую работу. Я не задавалась вопросом, откуда они взяли золотые зубы; я знала, что они сильно рисковали и делали все, что могли, чтобы спасти своих дочерей.
В нашем блоке в Аушвице осталось всего четыре девушки и женщины из нашей деревни. Одна из нас, постарше, вступила со старшиной в переговоры. Подкуп сработал, а та договорилась, чтобы нас перевели в другое место. В последней записке, которую я получила от отца, было написано: «Сегодня нас увозят в Майданек, и там будут наши могилы. Отмечай мой yahrzeit (годовщину смерти) 25 числа месяца элула». Сегодня я знаю, что на тот момент лагерь Майданек уже не функционировал, и моего отца отвезли в какое-то другое место. Я никогда больше не видела его и не слышала о нем, не получала от него записок.
Моего отца убили.
Мы знали, что в тот месяц в крематории произошло как минимум два бунта. Во время второго мы всю ночь слышали доносившиеся оттуда выстрелы, а позднее нам сказали, что там погибло много людей.
Семьдесят лет спустя
Эти Эльбойм
Еще ребенком я заметила, что в домах выживших при Холокосте царит особая атмосфера, создаваемая их обитателями.
Я улавливала там особый запах; их стены были пропитаны тоской, мебель стояла в пыли, свет был приглушенным, и в воздухе витал дым от обугленных останков, которые жили там – они спаслись от огня и выжили, но продолжали дымиться, и казалось, что этот огонь никогда не погаснет.
Выжившие при Холокосте походили на обугленные деревья, которые никогда не прекращают гореть. Но у каждого выжившего была своя судьба, при Холокосте и потом, и все эти судьбы были разными. Моим родителям повезло встретить друг друга сразу после войны, влюбиться, пожениться, завести детей, иммигрировать в Израиль и зажить там счастливо. Наш дом был полон радости, покоя, просвещения, творчества, культуры, оптимизма, духа взаимопомощи. Наши сила и счастье были ответом нацистскому врагу – мы победили, мы выжили, у нас есть своя страна. У нас есть семья, и мы живы.
В моем классе были девочки, родители которых выжили при Холокосте, и эти родители не позволяли им ездить в поездки из соображений безопасности. Моим старшим сестрам тоже приходилось отказываться от поездок по этой причине. Но я, родившаяся в другое время, ездила во все путешествия, в какие хотела, и даже работала гидом в Обществе сохранения природы Израиля. Мои родители никогда не пытались препятствовать мне; наоборот, они вложили много любви в Землю Израиля, на которую наш народ вернулся после двух тысяч лет скитания.
Были девочки, родители которых, выжившие при Холокосте, не разрешали им носить деревянные сабо. Их стук по полу напоминал родителям о сабо, в которых узники лагерей ходили по снегу, о холодах и ужасе тех времен. Подростком я любила носить деревянные сабо, и мне никогда не запрещали их надевать и ходить в них по дому, несмотря на стук подошв. В нашем доме ценили свободу и радость новой жизни, и я очень благодарна своим родителям, которые собственными руками подняли себя из праха и сделали свою жизнь прекрасной.
Подростком я считала, что самый лучший комплимент в мой адрес – «ты совсем не выглядишь как ребенок выживших при Холокосте». А что они думали – что потомок выживших должен ходить, повесив голову? Говорить с восточноевропейским акцентом? Носить старую, залатанную одежду? Быть вечно подавленным, как muslemann?[29] Ходить бледной, с кругами под глазами? Грустной, задумчивой, с тоскливым лицом? Нет и нет. Мы с сестрами росли довольными и счастливыми девочками. Девочками, которые знали об ужасах Холокоста, но не позволяли этому грузу лечь нам на плечи.
Мои родители дома говорили на идише, потому что им удобнее было общаться на родном языке. Они оба знали также иврит. Каждый день после работы мой отец изучал Тору; мама тоже посещала разные курсы по Торе. Она ходила на открытые лекции по истории Земли Израиля в университете. Но дома они разговаривали на идише.
Я же хотела, чтобы мы были израильтянами. В конце концов мы победили Холокост! Победили своих врагов! Мы жили на Земле Израиля!
«Не говорите на идише!» – просила я всякий раз, когда они заговаривали между собой на языке изгнанников.
Я отказывалась учить этот язык и понимать его. Со мной они говорили только на иврите. Вне дома в моем присутствии они тоже говорили на иврите. Они понимали мое желание быть израильтянкой и не хотели, чтобы нас рассматривали как евреев-изгнанников.
Тем не менее я, хоть и не хотела учить идиш, хоть и сопротивлялась ему и бежала от него, впитала этот язык в семейном кругу и до сих пор понимаю много слов на идише.
Важной особенностью в семьях, где имелись пережившие Холокост, было уважение к пище. В нашем доме тоже никогда не выбрасывали продукты. Каждый день мои родители покупали буханку (или полбуханки) свежего хлеба, но если оставался хлеб с предыдущего дня, они следили за тем, чтобы он был съеден, прежде чем отрезать от нового.
В нашем доме жила семья из Венгрии, муж и жена, пережившие Холокост, и их дочь, на два года младше меня, с которой я дружила. От нее я узнала, что к
